Золото и сталь

Анисим Семёныч Маслов прислал Бюрену очередную главу немецкого перевода Аль-Мукаддимы. Наивный человек, он надеялся, что немецкий шталмейстер, писавший на родном языке с обиднейшими орфографическими ошибками, сумеет оценить тонкости и блистающие грани сочинений арабского мудреца. Увы, русский Маслов писал по-немецки куда как лучше, чем немец Бюрен… Но Бюрену льстило такое доверие, и он разбирал потихонечку, строку за строкой, премудрую книгу.

Две идеи, две мысли были главными в Аль-Мукаддиме. Первая – всё предопределено, и ничего ни с чем не поделаешь, всё в руке всевышнего. Кысмет – судьба, или же, наоборот, не-судьба, ан-фортуна. Ты можешь биться в сетях или не биться в сетях – все будет так, как наверху решено, и никак иначе. Выбор – иллюзия. Или же Бюрен неправильно понял – он не был философ, и подобные вещи давались ему с трудом.

Зато вторую идею он понял, кажется. О государстве как хищнике, пожирающем и обирающем своих подданных, но и встающем на их защиту – когда это необходимо. Государство как судия и усмиритель, «таковой усмиритель оказывается одним из них, неодолимой дланью владычествуя и властвуя над ними, дабы ни один из них не смог донять своей агрессивностью другого». «Нравы людей таковы, что меж ними царит несправедливость и вражда: кому приглянулось имущество брата, тот уж тянет к нему руки, если только не сдержит его какой-нибудь усмиритель».

Бюрен прежде, во времена кёнигсбергского ученичества, прочел одну утопию. «Город Солнца» сочинения Кампанеллы. Читал он её ради астрологии – в «Городе Солнца» содержались весьма забавные астрологические выкладки, говорилось о подборе идеальных гороскопических элекций для случки домашнего скота и зачатия младенцев. Подбор элективных генитур к яйценоскости куриц… Всё это казалось даже начинающему астрологу Бюрену смешным, а уж экономические изыскания синьора Кампанеллы – и подавно. Отсутствие собственности, общие женщины… Бред, глупость, нелепая поэзия, особенно для выросшего в деревне человека.

Аль-Мукаддима, с ее возвышенным слогом и поэтическими оборотами (или то Маслов столь красиво перевёл?), не показалась смешной приказчику имения Вюрцау. Бюрен понял, что же привлекло его друга в сей мусульманской книге – признание греховным банковского процента, наживы ради наживы. В тюрьме вот так же презирали ростовщиков, барыг – как презирал их араб, сочинитель Аль-Мукаддимы. Да, ростовщичество, обогащение на чужом несчастье – грех несомненный, правы тут и воры, и арабский писатель. Но как без этого? Ведь и у османлисов есть ростовщики, Бюрен знал. Несбыточное, поэзия – жизнь без банковского процента, «безбарыжная» экономика, красиво, благородно, но – нет. Маслов – поэт и мечтатель, если всерьёз поверил.

А кое-что из этой книги можно было и взять, и попробовать применить. Например, распределение ресурсов. Вот эта защита, исходящая от усмирителя-хищника – какова она будет, в исполнении приказчика имения Вюрцау? Не бросать крестьян умирать в голодный год, а раздать им зерно из хозяйских запасов, и на следующий год они не перемрут и не разбегутся, а будут на месте. И неплохо, конечно, освободить холопов от барщины, заменив ее оброком – но это уже не Аль-Мукаддима, это греки, и римляне. «Раб не работает и портит сложные орудия, ибо не заинтересован в плодах своего труда».

И всё же Бюрен был обычный человек, простак и жадина, и невероятная арабская книга читалась им – ну, как стихи. Разве только он понял, что за человек его друг, Анисим Маслов, ведь книга была словно списком с его души. Справедливая экономика, обустройство земледельцев… Бюрен, вороватый и жадный курляндский приказчик, завидовал другу своему, честному, умному и, наверное, смелому, но сам он так жить не хотел, не умел, да и не мог.

1758. Сен-Дени

Возле самого княжеского (герцогского) дома стояла русская церковка, окнами глядя во французские надменные окна ссыльного семейства. Русский пастырь, отец Епафродит, сидел на лавочке перед церковными вратами и длинной веткой обмахивал себя от комарья. По соседству пристроился и лютеранский пастор Фриц, с такой же длинной веткой. Эти представители разных конфессий не ругались, жили мирно – ну, почти что всегда. Фриц был сама доброта, само смирение – с ним так же невозможно было поссориться, как уколоться о шар. И Епафродитка был малый почти не вредный, он с любознательным вниманием наблюдал за созданиями иной породы и религии, волей случая доставшимися ему в соседи.

Когда немецкие ссыльные только приехали в Ярославль, отец Епафродит не на шутку вдохновился и бросился было сломя голову обращать лютеран в истинную веру. Но дело не задалось, господа глядели сквозь пастыря, не видя, или по-над, на что-то за его спиною, и отмахивались от божьего слова, словно от назойливых мух. А дворня у них была – нехристи, и пьяницы, и дебоширы, такого добра, неувещеваемого и бестолкового, хватало и в самом Ярославле, и в подворотнях, и на больших дорогах.