Золото и сталь

– Лейба Липман, – резюмировал Август, – он вроде тебя, кот учёный – был барышник и книжки бухгалтерские вёл, да проворовался в Варшаве своей. Он жид варшавский. Баба у него в твоём Вюрцау, да, думаю, и не одна.

Шныри накрыли на стол – пирог, варёные яйца, даже куриная нога…

– Садись со мною, Юнгермайстер, – любезно пригласил Август, – потом цидулки допишешь.

Это была невиданная честь – другие шеи ломали, лишь бы Август вот так пригласил их за свой стол. Видать, смотрящего не на шутку забавляла благородная игрушка…

Бюрен отставил чернильницу, отложил перо. Невольно припомнилась ему внезапная симпатия Рене, тогда, в царицыной антикаморе – как бы и здесь не пришлось дорого платить за благосклонность…

– Бюрен, Эрнест, на выход! – заорал караульный от двери, в самую камеру он не шёл, боялся. А потом прибавил волшебное, многообещающее: – С вещами!

– Я хотел придержать тебя до завтра, но завтра тебе велено явиться с утра в магистрат.

Он сидел не за столом, на краешке стола, грациозно и небрежно. Начальник Восточно-Прусской тюрьмы, герр цу Пудлиц, красивый человек, педант, эстет, изощрённый истязатель. Цу Пудлиц всегда присутствовал лично на первых допросах, на тех, что сопровождались обязательной, предписанной регламентом пыткой. Тюрьма знаменита была высочайшей в Европе дыбой и учёным профосом Геррье-Дерод, автором ставшей классикой книги «Квалифицированная казнь».

Бюрен следил, как цирик раскладывает на столе его вещи, отнятые при аресте – шпагу, перевязь, опустошенный кошель. Цу Пудлиц раскрыл папку с делом, что-то прочёл в ней, усмехнулся, поднял на Бюрена нежные прозрачные глаза:

– Постарайся вывести вшей до утра, Эрнест Бюрен. Поверь, в кёнигсбергском магистрате не любят вшей. Дело твоё кончено, король прощает тебя. Завтра оформишь помилование, и ты снова чист. Как эти наши католики – после исповеди, и до следующего раза. Хотел бы и я иметь таких друзей, Эрнест Бюрен, как у тебя…

– Кто? – только и выдохнул Бюрен.

– Русская царица Екатерина Алексеевна. Штраф твой внесён из русской казны, и сия высочайшая особа лично просила за тебя – нашу высочайшую особу. И, как ты видишь, вполне успешно. Как и следовало ожидать. Ты счастливчик, Эрнест Бюрен.

Бюрен молчал – он не понимал и совсем растерялся. Он был представлен Екатерине, но вряд ли оказался настолько неотразим, чтобы она… Нет, не то…

– Кто передал деньги? – спросил он быстро. – Там было письмо? Ваше благородие…

– Деньги передал барон Кайзерлинг, – медленно и размеренно прочёл из папки цу Пудлиц, – с распиской от частного лица, графа Лёвенвольде. А я еще полагал, что рыцари тебя не любят. Любят, и ещё как. Этот Лёвенвольде – он же следующий после Монца у неё, да… Графский титул заработал безупречной службой – и себе, и братишкам. А братишка-то – ландрат в Лифляндии, сосед вашей Анны, – цу Пудлиц смерил Бюрена небесным взглядом, что-то припомнил, прикинул в уме, – неисповедимы пути… Нет, письма от него никакого нет, не гляди на меня – только расписка, к деньгам, к выкупу. Иди уже, счастливчик Эрнест Бюрен, или, как пишет твое имя твой благодетель, Бирон. Ступай, выводи вшей, бог даст – более не свидимся. – Цу Пудлиц захлопнул папку и вдруг улыбнулся лукаво – но улыбка отчего-то сразу сделала его правильное лицо жалким и неприятным, – и прибавил по-французски: – Bonne chasse!

Это была присказка русского большого двора, «счастливой охоты». Счастливой охоты желали и юнкеру, бегущему на свидание, и шпиону, встающему на дежурство за шпалеру, и сомнительному счастливцу, вписанному в знаменитый «галантный реестр» их величеств. Странно, что эту присказку знал и цу Пудлиц.

Бюрен застегнул перевязь и вложил в ножны шпагу. Шляпа его при аресте пропала, и он поклонился цу Пудлицу так, без шляпы – красивому человеку, знавшему русские придворные присказки. Человеку, украсившему его спину пятью рубцами от ударов кнута, вдобавок к тем пяти, что остались с прошлого визита, с предыдущего ареста.

И вышел вон.

Рене, его последний… Невероятный его благодетель. «Глупо просить человека, у которого все цацки в закладе и никогда нет наличных денег…» Бюрен написал ему – но он всем писал, у всех просил. Впрочем, Рене теперь богат, наверное богат, он «следующий после Монца», что ему стоило… Он наследовал казнённому кавалеру, он теперь на его месте, и может всё, и даже немножечко больше – ведь русский царь умер, Екатерина на троне, а с нею и Рене… Что ему стоило бросить подачку ничтожному узнику? Безделка, нечаянная милость, небрежный жест. «Я люблю тебя – но я всех люблю, не бери в голову, Эрик…»

Забавно, что на языке арестантов выражение «дома-дома» означает вовсе обратное – оказаться в тюрьме. «Тюрьма – мой дом», как с веселой патетикой говорил хамелеон Август.

Когда Бюрен вернулся домой, ребёнок спал и кормилица спала. Бинна сидела в кресле и на пяльцах вышивала какие-то очередные гривуазные розы.

– Не подходите! – Она выставила ладонь, словно отталкивая его.

– Не бойтесь, я уже чистый. – Бюрен приблизился, и сел на пол у ног её, и обнял её колени. – Я никогда не пришел бы к вам – сразу оттуда.