Золото и сталь

Всё закончилось так, как закончилось, и в любом случае наш удел завидней, чем судьба прежнего твоего сердечного приятеля де Ла Кроа. Мы живы, и нашлись люди, столь преданные нам, что разделили нашу участь и добровольно последовали за нами – значит, мы еще не худшие злодеи в этом мире, хотя моим именем и пугают в наших краях непослушных детей. Твой подарок уцелел и разделил мою судьбу, он и сейчас со мной, и бывают минуты, когда твой покорный слуга хватается за эти отравленные чётки, как утопающий за соломинку.

Ты говоришь со мной о прощении – и напрасно. Тебе не нужно моё прощение, ведь если б возможно было отыграть прошлое, как партию в карты, я попросил бы у русского чёрного бога одну лишь золотую пыльцу с крыльев моего ядовитого мотылька, золотую пудру, столь недолго пачкавшую мои пальцы».

И пастор – вспомнил.

– Ваша светлость, – перебил он внятно и твёрдо, – вы не исповедуетесь сейчас, вы – грешите. Заново – грешите. Этот урок мы уже проходили, но вы отчего-то не изволили его выучить. Одержимость – это дурно и грех, а одержимость подобная, подобным… предметом – грех вдвойне. Вы клялись мне когда-то, что прекратите. Много дорог ведет в преисподнюю, но эта – самая верная и прямая. Остановитесь… Он умер – и вам пора одуматься и забыть.

– Дурак, – рассмеялся князь, – это же постмортем, поминальная речь. Захотелось поговорить о нём хоть с кем, проститься, что ли. Успокойся – нет уже ни-че-го, было и прошло. Рьен, рьен… Иди, Фриц, отец мой – ты свободен, надеюсь, ты не станешь болтать и не загубишь мою здешнюю репутацию совершенного галанта. Помни – Сен-Дени…

– Вы не исповедуетесь, – укоризненно констатировал пастор, – вы хвастаетесь. И упиваетесь собственными рассказами.

Князь ему не ответил – только усмехнулся и пожал плечами.

Пастор выкатился из комнаты, и князь встал со стула, подошёл к высокому ажурному пюпитру, укрепил лист бумаги и принялся что-то на нём писать. Он хмурил брови, грыз перо и даже забрызгал себя чернилами – такое летело к нему вдохновение.

– Вы можете исследовать мое сердце и увидите, сколь искренни мои чувства, – нежный женский голос прочёл написанное из-за его плеча. Княгиня-герцогиня Бинна, привстав на цыпочки, с любопытством вчитывалась в письмо, и с самым лукавым лицом – кошачьи глаза её насмешливо жмурились. – Вам не кажется, что это плагиат, с одной немецкой баллады? «Вставь зеркало мне в сердце – чтобы увидеть, как сильна… или как чиста? моя любовь». Setze Du mir einen Spiegel Ins Herze hinein… – промурлыкала она с ехиднейшей нежностью.

– Возможно… – задумчиво согласился её муж. – Но Лизхен не знает немецких баллад. Для неё пойдёт и так – тем более, что я не питаю особой надежды. На месте Лизхен я бы оставил нас в Сибири, да еще и запихнул бы куда подальше. Она и так с нами хороша.

Эта Лизхен была – Лизхен, её величество, несбывшаяся его невеста…

– Хороша, – согласилась княгиня. Сейчас, когда они стояли друг напротив друга – она едва доставала мужу до плеча, такая была маленькая. И хрупкая – словно песочные часики, с тончайшей утянутой талией.

Князь взял со стола графин с водой и кончиками пальцев окропил своё письмо – оно сделалось как будто заплаканным.

– Я хороший ученик, принцесса? – спросил он с иронией.

– Лучший, – серьёзно отвечала Бинна.

– Простите, что провалил нашу миссию. – Князь склонился к её руке и с улыбкой прижался губами к тончайшим сухим пальчикам.

– Простите и вы бездарную либреттистку, сочинившую для вашей оперы столь жестокое либретто…

Они взглянули друг другу в глаза и одновременно рассмеялись – союзники и подельщики, в давнем заговоре, вдвоём против целого света. Два провалившихся интригана, соединённые общим провалом, совместным падением – крепче, нежели любовью и браком.

Лизхен, Лизхен, небывалая его невеста… Князь вспомнил, как заряжала она ружье – с небрежным изяществом, словно настраивала музыкальный инструмент. Как стреляла, кажется, и не целясь, из всех четырёх стволов. И всегда кто-то падал замертво после её выстрелов, не олень, так доезжачий.

А как она танцевала… Oh, mon dieu…