Золото и сталь

– Я прочёл твою книгу, – вспомнил Бюрен об Аль-Мукаддиме, – о государстве-хищнике, защищающем бедных, и о справедливом экономическом устройстве без банковского процента. Ты перевёл ее дальше?

– Пришлось сжечь перевод, – вздохнул Анисим Семёныч, – и ты свой сожги, от греха. Тут у нас опять взялись за жидовствующих, как бы под этот кнут и нам не попасть – никто не станет разбирать, жиды у нас или персы… А то, что дальше – оно здесь, в голове, – Маслов приложил указательный палец ко лбу, – далее там было о крестьянах, о том, как должны они жить и как обустроиться им, чтоб не голодать и не нуждаться. Я дал прочесть пару глав Остерману, и он посоветовал больше ни с кем об этом не говорить, если не хочу под кнут – никто не возьмётся в России обустраивать крестьян, они никому не сдались, они товар и рабочая сила, как коровы или козы. Нашим помещикам нет дела до того, как живут их подданные, даже если те мрут от голода – вот отчего, скажи? Ведь это убытки…

– Погляди на меня, – комично поклонился Бюрен, – перед тобой приказчик, безграмотный и вороватый. Мне нет нужды менять систему, я свою долю имею и так. А если говорить о хозяевах – тут тебе полное торжество тупоумия и безграмотности. Им нет дела, как делаются деньги, есть, и ладно. Вот моя Анна: Бестужев грабил доходы с её амтов и в хвост и в гриву – она и ухом не вела. Она и считать-то не умеет и читает – по слогам, как ребенок. И когда я показывал ей бухгалтерские книги – она читала лишь потому, что влюблена была в меня, и тут же гладила под столом мои колени. – Бюрен хохотнул. – Твой начальник прав, это дело пропащее, с обустройством крестьян, только если сверху заставят, но сам представь – зачем это Екатерине?

Маслов засмеялся – представил себе развесёлую Екатерину, занимающуюся экономическим обустройством.

– Ты прав, это небывальщина – наша царица и счётное дело…

– Моя хозяйка недалеко ушла от твоей, – рассмеялся и Бюрен.

Заплакал ребенок, и слышно стало, как нянька его убаюкивает – такой грустной песней, что щемит сердце. О дороге, зимней, заснеженной, завьюженной, бесконечной, всё на Север и на Север…

В царицыной антикаморе дежурил другой секретарь.

– Ты курляндский конюх, тот, что лошадей пригнал? – ленивый юноша поднял на Бюрена сощуренные маслинные глаза. Он был в вороном парике, и в золотом обрамлении придворной сбруи казался злодейски хорош. – У тебя всё замечательно, Бюрен, шталмейстер твою партию принял. Я отыщу его расписку – и беги в контору за деньгами. – Секретарь нацепил на нос золотые тонкие очочки и принялся рыться в ящиках своего бюро.

– Мне обещали аудиенцию, – тихо напомнил Бюрен. Секретарь был чужой, никогда им прежде не виденный, и дружелюбие его было, наверное, всего лишь нынешним придворным стилем, он подражал Рене, как прежде секретари подражали Виллиму Ивановичу в его величавой надменности.

– Кто тебе обещал? – Секретарь поднял голову от бюро, разом попростев лицом.

– Господин Лёвенвольд.

– Господин Лёвенвольд болеет. – На физиономию секретаря вернулась былая маска хищной любезности.

– И когда он изволит выздороветь?

«Никогда» – одними губами в сторону прошептал секретарь, и Бюрен это увидел.

– Попробуй зайти завтра, – секретарь повернулся, и эти слова промолвил уже отчётливо вслух, – тем более что расписка твоя так и не нашлась, быть может, она у его благородия дома, – секретарь выговаривал это «благородие» с заметной симпатией, – да, зайди завтра, он более трёх дней не болеет, а сейчас как раз третий…

Бюрен поблагодарил его, поклонился и вышел. По сравнению с московским дворцом, в этом больше было и роскоши, и порядка, но словно в воздухе висело во всех коридорах – какое-то звенящее, отчаянное предчувствие, сладковатый медовый запах ли, привкус ли скорого конца, близкого краха. Бюрен, недурной игрок, ощущал это приближение проигрыша, и не зная толком, кто же обречен проиграть – просто внимал дребезжанию натянутых в воздухе невидимых нитей.

Он вышел на улицу – солнце било в глаза, с сосулек летели капли. Снег, подтаявший, дрожал на ветвях, как бриллиантовые слёзы. Бюрену следовало сойти с крыльца и вернуться к Масловым, и ждать заветного завтра, с деньгами и обещанной аудиенцией. Но он стоял, и смотрел, как дурак, на кувыркающихся в воздухе птиц, и думал почему-то о лестнице Иакова, и об ангелах, восходящих по ней на небо – потому, наверное, что был он набожный болван.

Бюрен вспомнил, что Маслов называл ему петербургский адрес Рене, его домик был где-то на Мойке. Он и сам не заметил, как сбежал с крыльца, в перемешанный с опилками снег, взрытый санными полозьями. Он еще думал, стоит ли? нужно ли это? – но уже шагал, переступая через конские яблоки на снегу, туда, вниз, к реке, блистающей за домами ледяным серпом.

Он подошёл к дому с задворок, с чёрного крыльца – каретный сарай был раскрыт, и виднелись санки, облитые золотом, словно пряник сахаром, в темноте сарая – как драгоценная диадема на чёрном бархате футляра. Значит, тот дом…