Золото и сталь

В феврале года двадцать седьмого из Петербурга прибыл приказ, для камер-юнкера Бирона (именно так, по-французски поименованного) – отправиться в Бреслау и проследить, что за коней выбрал для императорских конюшен господин Бестужев. Начальник Бюрена утратил доверие большого двора, к нему приставляли аудитора – притом из его же подчинённых. Это было унизительно – опять унизительно – для Бестужева, и великолепно для Бюрена. И стоило ли угадывать, кто из-за плеча, на ушко, нашептал матушке Екатерине такую записку? Французское написание имени (от замка Бирон, не от городишки Бюрен) говорило само за себя.

Бюрен знал, каковы конюшенные вкусы у большого двора, и неплохо знал бреславльских барышников, их наивно-хитрованские приёмы. Он мгновенно выловил среди партии отобранных Бестужевым лошадок – двух с травлеными луковым соком фальшивыми «яблоками». Русский двор обожал эти несчастные «яблоки», вот барышник и расстарался – сделал. Но через полгода луковая пролысина заново зарастёт шерстью, и станет обычная лошадь, серой масти. Бюрен знаком был с хитрецом-барышником с прошлых своих визитов, и тот его тоже помнил, въедливого зануду – и лошадей заменил, и цену сбросил. Уязвленный Бестужев со злости запил, и Бюрен повёз купленных лошадей в Петербург сам, вместе с бестужевскими конюхами – рокировка свершилась.

Впрочем, так оно и задумывалось, наверное – там, наверху, выше звёзд…

Исполнилось давнее желание Анисима Семёныча – Бюрен приехал в Петербург и наконец-то остановился в его доме на те несколько дней, что займут неизбежно расчёт и проверка лошадей шталмейстером.

Бюрен прежде видел, как живут русские чиновники, помнил и покойного председателя Вотчинной канцелярии, Виллима Ивановича Монца, все тащившего в свое гнёздышко, как сорока, и особенно предпочитавшего блестящее. Похожего стиля придерживались и чиновнички помельче, тоже стремились урвать и блеснуть…

А в доме Масловых как-то по всему было видно, что живут на одно жалованье – ни Венер тебе, ни чучел. Простая мебель, из украшений в комнате – единственный хозяйский парик, на высокой журавлиной ноге-подставке. Одна прислуга, горбатая, в русском платье, и ещё девчонка-нянька, из вольных, и видно, что с норовцом. Бюрен няньке то ли не понравился, то ли слишком уж понравился – проходя мимо, она каждый раз его толкала, то локтем, то круглым бедром.

Госпожа чиновница Маслова, молоденькая, востренькая и хорошенькая, держалась и с мужем, и с гостем со спокойной сдержанной весёлостью, и видно было, что ничуть госпожа чиновница мужа своего не страшится. И никто в этом доме не трепетал, никто никого не боялся, слуг не унижали, муж жену не бил, и ребёнок, по всему судя, вырастет непорот – небывалый либерализм, что для русского дома, что для немецкого. Бюрен даже позавидовал – он-то всегда опасался разочаровать жену, не соответствовать её положению, и одна давняя постыдная продажа изрядно отравляла его семейный колодец.

А здесь, в деревянном наёмном доме, где свечи дёшевы, и мебель до белого пуха продрана кошкой, и у всех тарелок и чашек треснуты или отколоты края – здесь жили так весело, и честно, и дышалось куда как легче, чем в пронизанных страстями и интригами митавских покоях. Бюрену было жаль – что у него не так, не получается, он так не умеет, у него выходят одни надрывы и змеиные извороты…

– Ты хорошо живешь, – сказал он приятелю с завистью, – легко и просто, так же как дышишь.

– Не так-то легко и дышится, на моё-то жалованье, – посетовал Маслов, – а скромный стиль заимствован у начальника моего, барона Остермана. «Скромный образ жизни, высокий образ мыслей». Мой шеф со своей семьёй тоже живет на жалованье, оно у барона много ниже, чем у русских его коллег – и в его в доме такие же весёлые бедность и бардак. Говорят же: каков хозяин, таков и слуга. – Анисим Семёныч развёл руками в комическом сожалении и тут же нахмурился: – Прости, Яган, что я не смог тебя выручить в той твоей истории. Теперь ты видишь, почему. – И он пальцем затолкнул под обивку стула вылезший в трещину клок конского волоса. – Опять эта кошка, чёрт бы её драл…

– То дело прошлое, и тот, кто всё-таки выкупил меня – не думаю, что особенно утруждался. Ему это было – примерно вот так, – и Бюрен щёлкнул в воздухе пальцами.

– Миньон? – догадался Маслов. – Я знаю, что сейчас он много играет и очень много пьёт – ему приходится пить со своей хозяйкой, и оттого он всё время болен.

– Он не умеет пить, – вспомнил Бюрен.

– И после всех праздников он всегда лежит дома, с тряпкой на лбу. Впрочем, может, и притворяется, говорят, хозяйка замучила его ревностью. И Миньон совсем не богат, все подарки он тут же спускает в карты, а как он играет – это анекдот в игорных домах, понтирует до кровавых слёз. Так что и ему непросто было найти для тебя деньги, наверняка унижался и клянчил, – прибавил Анисим Семёныч с каким-то злым удовольствием. Он, судя по всему, недолюбливал царского фаворита. Впрочем, и прежде Маслов отзывался об юнкерах безо всякой симпатии – чем-то его раздражали эти пустоцветы.