Золото и сталь

Бюрен обошёл его кругом – деревянный домик, чуть получше масловского – и попытался угадать окно хозяйской спальни. В одном окне были спущены шторы – Бюрен бросил в окно снежок, и выглянуло сердитое женское личико, в чепце и в локонах – не угадал, не то.

Он постоял ещё, глядя на окна, ни на что не решаясь. Можно было и не ходить, дождаться завтра, что бы случилось? Дом ещё спал, поздним утром, ранним днем, кремовый в ледяной глазури, с блестящими окнами, уютная шкатулка на раскрытой ладони февральского снега. Спал дом, спали, наверное, и слуги – на дворе не было никого.

Словно кто-то подтолкнул его в спину – Бюрен взлетел по ступеням, ударил кольцом по двери, и сонный лакей проводил его в подобие приёмной. Здесь сидели двое – высокий дородный дворецкий и малютка-карлица, та, прежняя, хорошенькая, царицына, из московских антикамор. Двое играли в карты и не сразу его увидали.

– Я к графу Лёвенвольду, – они даже вздрогнули, когда Бюрен это объявил.

– Барин болен, не принимают, – заученно ответил дворецкий, не отрывая взгляда от карт.

Карлица, наоборот, подняла мордочку от красно-черно-белого веера и внимательно глядела на Бюрена, словно оценивала, кто он, что он, сколько стоит?

– Скажи барину, что пришел Эрик Бирон, – представился Бюрен, кажется, недостаточно уверенно, дрогнув голосом.

– Я скажу, сиди, Кейтель. – Карлица сбросила карты в карман передника, змейкой сползла с кресел и пропала за дверью. Слышно стало, как туфельки её простучали по лестнице, словно барабанная дробь перед расстрелом.

Бюрен оглядел приемную – нет, Рене не был богат. И мебель такая же протёртая, как у Масловых, только без следов когтей, и пол не паркетный, просто крашеные доски, и зеркало мутное, в трещинах, в патине. Только картина на стене дорогая.

– Настоящий Ватто? – спросил Бюрен дворецкого, и дворецкий уставился на гостя с подозрением, словно тот собирался картину снять и унести.

– Картина оригинальная, подарок их императорского величества, – проговорил дворецкий отчётливо и внушительно, – изображает Благовещение, автор – Антуан Ватто, ныне покойный.

– Идём! – горячая ручка цапнула Бюрена за палец и потянула. Карлица вернулась, совсем бесшумно, и теперь манила Бюрена за собой, к приоткрытой двери. – Он сказал, что примет тебя. – Она смотрела на гостя с любопытством – кто же таков? – и тянула, тянула к дверям. А за дверью – отпустила палец и двумя ручонками толкнула Бюрена к лестнице, под попу:

– Ступай, не бойся! Bonne chasse!

Это «доброй охоты!» ничего, по сути, не значило, или же – всё…

Бюрен поднялся по лесенке и замер на пороге дивной фаворитской спальни, белой, золотой, в облаках муаровых пологов. Рене сидел в этих лазоревых облаках, среди подушек и перин – сонный, с упоительно припухшими глазами, растрёпанный и бледный. Он лишился прежних своих модных тонких усиков, не был как следует выбрит – болел, – и утренняя щетина добавляла к его матовой бледности сиреневый нежный отсвет.

– Привет, Эрик, – холодно проговорил Рене, откладывая в сторону шкатулку с торчащими нитками и спицами.

– Ты что, вязал? – не поверил Бюрен, потому что и у Бинны его была точно такая шкатулка. С точно такими нитками и спицами.

Рене не ответил, лишь пожал плечами, и улыбнулся растерянно и совершенно беспомощно, и двумя пальцами отвёл от глаз тёмную прядь, блестящую и на ощупь упруго-нежную, как птичье перо – Бюрен помнил… Эрик присел на край кровати, и сжал Рене в объятиях, и поцеловал, и заставил отвечать, прикусывая губы его и, быть может, делая ему больно. И Рене отвечал, и порывисто обнял его за шею – смертельный, огненный круг, из которого нет пути… Сердце, бьющееся в руках под тонкой тканью, алмазные брызги в уголках глаз…

– Перестань, нельзя. – Рене вдруг вывернулся из его объятий и отодвинулся, теперь всего лишь держа его руку в своей. – Та малышка, внизу – она моя дуэнья. Мон пети. Она докладывает матушке, как я себя веду. Стережёт… Но ты же должен как-то рассчитаться со мной за те наши с тобой семьсот талеров? – Рене склонил голову и коварно улыбнулся. – Как честный человек и дворянин?

– Конечно, как честный человек, я обязан отплатить вашему высокоблагородию за всю высокую доброту и любовь, кои вы мне оказали, – процитировал Бюрен то своё попрошайное письмо к Рене, и тот узнал и рассмеялся:

– Я выучил твоё письмо наизусть, я спал, положив его под подушку. Ты не женщина, и я не уроню себя, если признаюсь в подобном – ведь у мужчин нет любви, только дружба. И такие признания разве что сделают мне честь – какой я хороший друг…

Бюрен поднес к губам его руку и поцеловал, палец за пальцем, перстень за перстнем, перебирая их один за одним. Рене смотрел на него почти испуганно – как тот шепчет на непонятном курляндском диалекте, мгновенно выдумывая прозвища для каждого перстня, для каждого камня, для каждого пальца…

На безымянном пальце левой руки у Рене был перстень с розовым, мутным, массивным камнем – словно Рене обручен был или женат.

– Ты что, обручился? С кем? – спросил Бюрен ревниво.