Золото и сталь

Бюрен достал платок и вытер золото с губ, на платке остались жёлтые полосы. С пальцев пудра никак не стиралась, в подушечки въелось золото – словно только что он держал за крылышки золотого мотылька.

И Бюрен так и отправился в контору за деньгами с золотыми пальцами.

Бюрен простоял на крыльце два часа, увидел, как подкатились царские санки, как вносили в них дымящие маленькие печки и волчьи полости. Гвардейцы его не гнали, должно быть, от Рене передали для них приказ. Он замерз до последнего, звеняще-сосулечного состояния, когда лакеи наконец-то распахнули у дверей обе расписные створки, и торжественная процессия сошла к саням. Бюрен думал, грешным делом, что их понесут на руках – так пьян был Рене два часа назад, но господа спустились сами.

Императрица Екатерина за прошедшие три года стала совсем уж колобок, тем более – в шубе. Рене держался за её плечом, задирая подбородок и одновременно опуская ресницы. Шуба на нем была не хуже царицыной, из чёрных сибирских соболей.

– Бирон, подойди! – позвал он поверх гвардейских голов. Караульные сейчас же вытолкнули Бюрена вперед, и Рене прошептал, склоняясь к царственному уху: – Тот самый конюх, что заместо Бестужева выбирал коней в Бреслау. Знаток изрядный, и коней, и собак. Просился к ручке припасть…

– Так припадай! – добродушно позволила Екатерина, выпростав из шубы могучую красную «ручку». – Что это ты весь в золоте Ренешкином?

Бюрен взял её руку, тоже – вот забавно! – тронутую золотой пыльцой, быстро поцеловал и ответил с волчьей, злой усмешкой:

– Чтобы поцеловать вашу ручку, матушка, пришлось сперва припасть к золочёной ручке его благородия Рейнгольда Густава…

Екатерина двумя пальцами придержала его подбородок, вглядываясь, совсем как те, в приёмной – кто он, что он, сколько стоит? И рассмеялась потом:

– Я запомню тебя, ты славный. Злючка… – И на губах её, полных, смеющихся, вспыхнули золотые искры.

А Рене поглядел на него злыми подведёнными глазами и вдруг зашипел как кот.

Екатерина отпустила Бюрена, потрепала его на прощание по щеке и сошла вниз, к санкам. Лакеи усадили её, Рене взлетел на запятки – поразительно легко для такого пьяного человека. Перегар реял над санями, как живое осязаемое облако. Лицо у Екатерины на морозе сделалось красное и будто бы лакированное. Форейтор свистнул, сани тронулись, Рене на запятках откинулся назад, словно переломившись в талии, из тёмных своих мехов мазнул по Бюрену злым сощуренным взглядом и зашипел ещё раз, наверное, на прощание.

И – всё, две раны в снегу от санных полозьев, пустая лестница, взрытый снег, весёлые воробьи, за что-то дерущиеся в сугробах, солнечные брызги сосулек, мороз, заходящий в сердце, как в приоткрытую дверь – всё…

Бюрен подозревал, что зря он едет к Хрюкиной – вернется ни с чем и, быть может, без денег и без коня. Сегодняшний Рене и вчерашний были разные люди и, скорее всего, этот, золотой и пьяный, никуда в ночи не поедет, завалится спать на козетке в антикаморе. Как он смотрел, как он шипел…

– Не ходи, Яган, – попросил и Анисим Семёныч, очень осторожно и бережно, – случись что с тобой – что мне писать твоей супруге?

Что он знал про супругу? Про позорную сделку, про ту предательскую продажу, про свечу в керамической лодочке, что супруга вложила когда-то в руку послушного мужа? Что он знал, в своём гнёздышке, где никто никого не боится, и даже кошка бесстрашно дерет обои?

– Прости, Анисим, но я поеду. Это у нас другое, не любовь, не блуд…

Бюрен замялся, не зная, и в самом деле – что же? И если бы Маслов спросил его – что? – он бы, наверное, всё ему выложил, но Анисим Семёныч был очень тактичен, и вежлив, и воспитан. И он, питомец Остермана, отца всех шпионов, быть может, решил, что Бюрен тоже шпион, и едет – по секретным делам, и не стал приставать с вопросами.

Игорный притон Хрюкиных помещался на самой окраине, в деревянном доме с претензией на романский стиль – даже круглая башня-донжончик была в этом доме. Узкие окна-бойнички тепло светились, на крыльце прогуливался привратник-матрос, с серьгой и в моряцкой шляпе. Бюрен отдал ему коня:

– Я к господину Рьен.

– Так проходи, – отвечал привратник, глядя на Бюрена со сдержанным любопытством.

Бюрен вошёл в дом и тут же понял причину матросского интереса: все посетители внутри были в масках, и едва ли не он один – без. Славное местечко…

Из кресел навстречу гостю поднялась дама, тоже без маски, очень красивая, в венце из палевых роз, как Диана. Видать, сама Хрюкина.

– Что желаешь, красавчик? Играть или девочку? – спросила она, подступая так пленительно близко, что виден стал пузырёк с духами, вложенный за её корсаж. – Или ждут тебя?

– Я к господину Рьен, – повторил Бюрен свой пароль и уточнил: – В зеркальную комнату.

– Ха! – только и ответила дама, отступила на шаг и велела кому-то через плечо: – Маняш, проводи!

Маняша попроще была, чем её хозяйка, но в том же стиле – кудри, розы, вырез едва не до пупа. Она решительно взяла Бюрена за руку и повлекла за собой, мимо игроков за столами, мимо бильярда, за шторы, и за другие шторы, и за третьи…