Золото и сталь

– С госпожой Тофана, – тихо рассмеялся Рене. – Ты безумец, Эрик… Так тоже нельзя, так целовать руки – мон пети увидит и всё поймет, доложит муттер, и мне конец. Завтра, в два пополуночи, в доме Хрюкиной, в зеркальной комнате – запомнил? Скажешь, что пришел к господину Рьен…

Бюрен кивнул растерянно, Рене убрал свою руку из его руки, мгновенно обнял его, зарывшись в шею, царапая длинной прохладной сережкой – и отпустил, и оттолкнул:

– Теперь иди, не компрометируй меня. До завтра.

Бюрен поднялся с постели, направился к выходу, обернулся на пороге – Рене уже возился в своей шкатулке, расплетал запутанные нитки, как будто позабыв о нём, мгновенно и невозвратно. «Сколько нас у него таких? – подумал вдруг Бюрен. – Таких же должников, как я?»

Бюрен сошёл по лесенке, миновал тех двоих в приемной – карлица как раз била дворецкого картами по носу, – взял у лакея в прихожей плащ и шляпу и вышел вон.

На крыльце курил костяную трубочку белокурый пожилой господин, с ног до головы в чёрном, но не в светло-чёрном, потёртом, как у шпионов, а в тёмном, дорогом, желчно-чёрном. Он даже не глянул на гостя, отрешённый, надменный, то ли ещё один соглядатай, то ли – ещё один такой же должник…

Бюрен оглянулся на окна, уходя со двора, та служаночка все глядела на него из-за спущенной шторы, а в окнах Рене – теперь-то он знал, в каких, – было пусто, лишь солнце играло бликами в стёклах.

– Скажи, Анисим, где он такой – дом Хрюкиной? – спросил Бюрен у своего квартирного хозяина, и тот ответил, с недоумением и тревогой:

– Почти на выезде из города, это игорный дом. Но лучше туда не соваться – гиблое место, шулер на шулере, вор на воре. Что за дело у тебя там?

– Одна девчонка назначила свидание…

– Бедовая, видать, девчонка, – почти восхитился Анисим Семёныч, – везёт тебе. Я сколько ни хожу во дворец – никто мне свиданий не назначает, только шеф мой, барон Остерман. Приходи, мол, ко мне, Анисим, пошепчемся об экономических проектах… А ты – дело другое, вот что значит внешность… – Он взял со стола перо и черкнул на листке какой-то адрес. – Это аптекарь, месье Бодэ. Зайди к нему, прежде чем бежать в дом к Хрюкиной – в этой аптеке лучшие в городе «английские чехлы», ты же не хочешь привезти домой подарок?

Бюрен смутился, сделался красен и смял листок:

– Нам такое не нужно, мы встречаемся не за этим…

Анисим Семёныч поднял брови и посмотрел на него как на идиота. Но ничего не сказал – всё-таки он был очень тактичный и очень воспитанный.

Наутро Бюрен опять отправился во дворец, в приёмную. Народу набралось как на пароме, просители толпились, задевая друг друга локтями. Рене не было, был только тот, вчерашний, аспидно-золотой, в тонких очочках.

Секретарь сам высмотрел Бюрена, почти стиснутого среди надушенных обшлагов дворцовых попрошаек, поманил:

– Бюрен, подойди! Или ты Бирон – такое ведь имя в расписке? Их благородие, – и снова это нежное придыхание после «благородия», – отыскал твою расписку, можешь бежать в контору, за деньгами. Пятьсот сверху – да ты счастливчик, Бюрен-Бирон! – завистливо пропел секретарь, пробежав глазами расписку, и глянул на Бюрена совсем как вчерашняя карлица, словно угадывая – кто он, что он, сколько стоит?

– Мне обещали аудиенцию, – напомнил Бюрен.

Секретарь нахмурился, вспоминая:

– Тогда подожди, – и убежал за двери. Все головы в приёмной повернулись, провожая его взглядами.

Секретарь бегал долго, и всё это время на Бюрена смотрели, как на диковину, все остальные посетители – кто он, что он, сколько стоит?

Наконец секретарь вернулся, вместе с Рене. Все в приёмной замерли и вытянули шеи. Рене был весь – золото, и кафтан, и парик, и брови, ресницы и губы, и даже румяна перемешаны были с золотистой пудрой. И пахло от него – вином и мёдом, и обведенные синим глаза были уже сейчас, поздним утром – пустые, сонные, слепое круглое донышко шахматной фигурки. Он был уже решительно и категорически пьян в это позднее утро.

– Кто обещал тебе аудиенцию? – Рене не смотрел на Бюрена, глядел в сторону и вверх – не снисходил, non digno. – Я? Ты в этом уверен?

– Это были вы, ваше высокоблагородие. – Бюрен склонился и поцеловал руку Рене, прохладную и вялую, и на пальцах его осталась золотая пудра, «пудрэ д’орэ», и, наверное, на губах – тоже осталась. – Вы писали ко мне на Митаву…

Рене повернул к нему голову и смотрел, пусто, слепо, не видя, не узнавая, он отнял руку и сказал холодно и брезгливо:

– Быть может, и так, я не помню. Я скажу, чтобы тебя пропустили к санкам – поговоришь минуту, и довольно с тебя. Через два часа мы едем кататься, будь на крыльце – я сам тебя кликну. А теперь ступай и вытри губы – они все в золоте. – Рене сделал перед лицом неопределенный жест и тотчас отвернулся. – Степан, проводи меня.

Секретарь подхватил его под локоть и повлек к дверям, Рене ступал осторожно, словно через болотную топь, и Бюрен не мог отвести глаз – так забавно перекрещивались его щиколотки. Просители устремились было следом, самые отважные, но Рене полуобернулся и золотой ладошкой отстранил их:

– Матушка ещё почивают, ждите… – И дверь за ним закрылась.