Золото и сталь

– Эти «кондиции» – так мы с бароном, с Остерманом моим, сами их и сочиняли… Когда умер маленький царь и выбирали царицу, Долгорукие заставили барона написать для новой государыни некий ограничительный документ, урезающий её права и прибавляющий привилегий двум золотым семействам, Долгоруким и еще Голицыным. Им хотелось сочинить русскую Хартию вольностей, но, знатные до небес господа, они, увы, не умеют грамотно писать на собственном родном языке, – Маслов ехидно усмехнулся. – Им понадобился немец Остерман для составления русской Хартии… А барон всегда был сторонником монархии единоличной, самодержавной, так как считает, что лучше уж один властелин, чем несколько, да ещё таких, как эти золотые семейства – надутых и безграмотных. Остерман сочинил для них «кондиции», но он не стал хранить содержимое в тайне. И вот тут в игру и вступили «они», о которых ты спрашивал – все мы, все, кто не хочет приобрести на свою голову взбесившийся олигархат.

Август у двери вздохнул ещё раз – богатое слово «олигархат» ему тоже понравилось.

– Я сегодня составил челобитную к царице, – продолжил Маслов, – о том, что дворянство и гвардия умоляют её править самодержавно. И к вечеру на прошении уже было изрядно подписей – тех дворян, кто не хочет олигархата. А государыня, она тоже отлично знает о челобитной – тут-то и пригодились записки в пелёнках. Это было гениально, Яган.

– Прочла ли она моё письмо? – задумчиво проговорил Бюрен, припоминая собственное умоляющее послание.

– Должно быть, – пожал плечами Маслов, – мне велено забрать с собой какой-нибудь твой кафтанчик, такой, чтоб был тебе впору.

– Зачем?

– Наверное, затем, чтобы выкроить по нему красный бархатный кафтан обер-камергера, – хитрые глаза Анисима Семёныча лукаво сощурились, – так говорит Остерман, а он не ошибается в своих прогнозах. Никогда. Как только наша челобитная окажется у Анны в руках – Салтыков пришлёт за тобой карету.

– Градоначальник Салтыков? – переспросил ошеломленный Бюрен.

– Благородный градоначальник Салтыков, – подтвердил от двери Август, – наш добрейший и милостивый покровитель. Господин Салтыков чутко внимает советам Вора московского, Ивана Каина, – Август слово «вор» произнес по-русски, гордо, как титул, – а герр Каин всегда прислушивается к нижайшим просьбам младшего брата своего, – и Август картинно поклонился, словно презентуя себя.

– Признаться, не подозревал, что и они за нас, – подивился Маслов, – поздравляю, Яган. Твоя супруга как раз в гостях у Салтыковых, и теперь я знаю, отчего такая милость. Это небывалая фортуна, Яган…

Бойкий Плаццен извлек из дорожного кофра узкий кафтанчик митавского камергера и протянул Маслову:

– Держите.

– Спасибо, друг мой, – тепло улыбнулся Анисим Семёныч.

Он свернул кафтан у себя на коленях и смотрел на Бюрена – нет, не пытаясь определить его новую цену, просто с грустной какой-то нежностью.

– Теперь вы уже не скажете, Яган, что дружба моя для вас навырост. Вот вы и переросли нас всех – как этот ваш прежний курляндский кафтанчик. Не забывайте о нас, там, высоко на небесах, поглядывайте вниз хоть изредка…

Он кажется, и сам не заметил, что давнее их «ты» раз и навсегда потерялось.

Как летели по снегу стремительные салтыковские сани… Мимо церкви Всесвятской, более не страшной, мимо раскрывшегося московского кордона… Градоначальник приехал за ним сам, обнял, как сына, и завернул в драгоценную шубу. Он знал об исходе игры, этот любезный седовласый красавец, нарумяненный, с подведёнными глазами, пахнущий яванскими пачулями, наперсник московского Вора…

И Москва раскрылась, как бумажный цветок на ладони фокусника, разноцветная, в золоте куполов, в запахе пирогов и мёда, увитая, как Горгона змеями, прихотливыми варварскими улочками. Погибель его, гроб повапленный…

– Только постарайтесь всё сделать быстро, – на ухо прошептал Бюрену душистый его спутник, – мизансцена столь мастерски выстроена, вы должны войти в нее, как нож в масло…

Сани вознеслись по каретному развороту Лефортовского дворца – прежнего, столь знакомого, с двуглавым орлом на высоком лбу фронтона.

Гвардейский офицер подал Бюрену руку, помогая сойти из саней, и повёл его за собой, но не по главным залам и лестницам, а по чёрным, тайным, секретным переходам, тем, что для слуг, тем, что позади шпалер.

Это был сновиденный, сказочный переход, словно из мира в мир, по тайным лесенкам, в низкие дверки, позади гобеленов. Отодвигались полотнища, раскрывались низкие ходы в сумрачные потайные анфилады. В тёмном полотне гобеленов светились, как звезды в небе, проколотые дыры – для шпионских глаз.

– Одеваетесь – входите – целуете ручку – всё, – инструктировал Бюрена провожатый, на кратком отчётливом русском, – не говорите. Ничего не говорите. Только – спасибо за милость. Титулование напомнить?

– Я знаю титулование, – огрызнулся Бюрен.

Они вошли в антикамору позади парадного зала. Здесь ждали двое – Бинна, без младенца, и обер-камергерский кафтан, на безголовой распялке – яркий, словно пролившаяся в золото артериальная кровь.

– Одевайтесь скорее, – велела Бинна, отчётливо и спокойно, – и мы идём.