Золото и сталь

– Они смешные. – Аничка тоже смотрела, как два их недавних попутчика прыгают по настеленным доскам, избегая луж. – Старый господин похож на ворону. То есть не на ворону, на ворона, ворона серая, а ворон чёрный… И у него – тоже…

– Что – тоже? – сомнамбулически переспросил пастор.

– Безупречный римский нос, который образует со лбом одну линию…

1730. Всесвятское

– Ничтожество, приживал, трусишка… – шептала Бинна, впившись, как коршун, в своё вязание, и злые её блестящие спицы мелькали всё быстрее.

– Наконец-то вы решились выговорить это вслух, – ядовито усмехнулся Бюрен, – прежде я лишь читал это в ваших дивных глазах.

– Орден сожрёт нас, если мы останемся здесь одни, без хозяйки, без защиты, – бессильно и моляще проговорила Бинна.

Она очень хотела ехать вслед за хозяйкиным поездом, на безопасном расстоянии, и даже раздобыла карету. Счастье убегало, утекало, ускользало из рук, а этот трус, её муж, ничтожество, пустое место, то ли боялся, то ли притворялся напуганным, из лени, бог знает для чего…

– Та русская фрейлина, Юшкова, велела нам выехать следом и встать во Всесвятском. А ей так велела – наша муттер, непременно ехать следом. Мне, вам и Шарло…

– Кому? – не понял Бюрен.

– Карлу, нашему сыну. Так хочет муттер, и она обещает, что отыщутся люди…

Бюрен поморщился – она опять желала тащить на продажу ребёнка, и не наскучит же…

– Нас развернут и вышлют, и это при хорошем раскладе, – отвечал он холодно и зло, – а при плохом мы окажемся в казематах «Бедности», есть такая тюрьма под Москвой. Вы, я и Шарло. Это русские, моя госпожа, они вешают младенцев на воротах, им ничего не стоит и заточить младенца в каземат, напрасно вы думаете, что кто-то станет щадить нас. Долгоруков ясно сказал нам всем, когда уезжал, – и не вздумайте соваться, не поздоровится.

– Муттер велела нам следовать за ней, – жена его подняла от рукоделия острое, сердито-сияющее лицо, – раз есть та женщина, госпожа Юшкова, значит, есть и другие союзники. Есть Остерман, Лёвенвольды, Ягужинский. Нас не оставят…

– Конечно, вас не оставят.

Он стоял в дверях, весь в хлопьях первого за зиму снега. В тёмной, бедной, едва освещённой комнате он показался белой статуей. Но снег потихоньку таял, и статуя темнела…

– Наконец-то, герр Липман! – воскликнула Бинна.

Липман, варшавский выкрест, здесь, в Митаве, вернулся к прежней своей вере и давно выглядел так, как и должны жидовские ростовщики – бородка, скромное линялое платье, всегда чуть грязное. Он располнел, начал носить очочки, и Бюрен, если б не знал, ни за что бы и не понял, что он – это он. Тот тонкий католик-философ, что исповедовал его шесть лет тому назад, по дороге в Вюрцау. Сам же Липман ни разу не дал понять, что помнит ту их историю, ту нелепую исповедь посреди цветущего луга. То ли позабыл, то ли не пожелал помнить. Быть может, и зря Бюрен его боялся…

– Господа, это подарок судьбы – кто теперь играет за нас! – торжествующе провозгласил Липман, сняв перчатки и потирая руки. – С такими партнёрами нам отныне по плечу любая партия… Не стану томить вас, просто приглашу их на сцену, наших нежданных союзников, – Липман обернулся в коридор и позвал: – Заходите же, господа, не стесняйтесь! – И представил вошедших: – Это два кучера, для нашей с вами московской кареты.

Вошли двое, незнакомые, бедно одетые, с длинными грязными волосами. Один был ещё и бородат, и напоминал «диких людей», какими рисуют их на баронских гербах остзейского дворянства. Второй держал под мышкой измятую шляпу, был мал, сутул, с лицом, словно сложенным в кукиш.

– Здравствуйте, фрау Бюрен, – поклонился Бинне этот второй. Потом, уже не кланяясь, повернулся и к Бюрену: – Здравствуй и ты, Юнгермайстер.

Тонкие усики, сальные волосы, торчащие кроличьи зубы… В камере Август был не такой, он был лыс, строен, лёгок в движениях, без зубов вовсе, даже с ямами под скулами, как у Августа – того, римского. Но он был вода, песок, стихия, принимающая форму каждого нового сосуда, хамелеон, принц воров…

– Здравствуй, Август. – Бюрен машинально склонил голову, и Август одёрнул:

– Не кланяйся, палево. Пойдем, пошепчемся с тобой.

Он подошёл, приобнял Бюрена за плечи и вывел в коридор. Бинна глядела им вслед, со страхом и с одновременным жгучим, злым торжеством.

– Мы на тебе как блохи на собаке, до Москвы доскачем, – сипло, почти без голоса, проговорил в коридоре Август, глядя на Бюрена в упор колючими булавочными глазами. – Выручай, Юнгермайстер. В Москве сходняк, каравай делят, а кордоны закрыты. Можно и самим попробовать пролезть, но на тебе куда как проще. И тебе попроще станет, с нами-то…

Август подмигнул, и промелькнуло прежнее его выражение, то, тюремное, симпатия пополам с насмешкой. Вот и всё…