Золото и сталь

Давным-давно, в незапамятные времена, семейству Затрапезновых оказывал высокое покровительство ужасный и могущественный царский фаворит, герцог Бирон. Не совсем за так, конечно, оказывал… Затрапезновы поставляли бумагу для царского двора, цены назначали какие хотели, с качеством тоже мухлевали изрядно, и на этом приобретали благосостояние и сами купцы, и герцог.

Когда премилостивый патрон изволил рухнуть, семейство Затрапезновых тоже очень скоро лишилось выгодного столичного контракта. Но состояние было нажито, и начало семейному процветанию положено – а Затрапезновы всегда почитали себя людьми добропамятными и способными к благодарности. И когда однажды волею судеб и господним попущением павший патрон прибыл в изгнание в Ярославль…

В те первые недели никто из ярославских дворян не пришёл к ссыльной звезде с визитом. Город во главе с воеводой Бобрищевым встречал изгнанника ледяным пренебрежением.

Затрапезновы, отец и сын, явились в гости первые, пали в ноги бессильно лежащему в креслах изгнаннику и даже дружно облобызали край его халата. Экс-патрон слабо улыбнулся и протянул Затрапезновым обе руки – мол, целуйте их. Он был едва после болезни, не говорил и не ходил, и затрапезновское почтение его умилило – как всем им казалось тогда, на пороге смерти. Даже одинокая слеза сползла по дурно выбритой щеке… Затрапезновы поцеловали ему и руки, откланялись, пробасили хором: «Чем сможем – поможем», и отбыли восвояси. На выходе из дома столкнувшись с другими такими же бывшими клиентами ссыльного немца, братьями-медниками Оловяшниковыми.

Потом примчался из столицы доктор Лесток, личный хирург царицы Елизаветы. Этот особенный гость стремительно излечил изгнаннику его недуги, хоть и был он, по основной профессии, всего лишь навсего зубодёр и абортмахер. То ли ссыльный придуривался, то ли недуги его были скорее душевного свойства… Доктор Лесток имел в те годы неограниченный кредит у её величества и звался даже «немецким богом» (и бог знает, что это значило). Его недолгий визит знаменовал особое отношение, небывалое внимание высочайшей особы. Мол, помню о тебе, в сердце держу и не оставлю…

Ярославское дворянство оживилось и потянулось с визитами в бывший дом купца Мякушкина, в нынешний дом бывшего Бирона. И получили – от ворот поворот. Князь, повеселевший и злой, не принимал никого. Всех заворачивал он с порога… Кроме двух почтенных семейств Затрапезновых и Оловяшниковых, первых и верных своих гостей. Добропамятность и способность к благодарности оказались свойствами натуры не только купцов Затрапезновых, но и господина Биринга (бывшего Бирона).

Позже прикатило из столицы на семидесяти подводах благородное немецкое добро – картины, мебель, посуда и тряпки. То, что осталось неразграбленным, недограбленным после ареста. Прибыли лошади, собаки и птицы – для господских охот, милостиво разрешённых особым указом её величества. А чуть позже, не иначе как ради создания коалиции против воеводы Бобрищева, прислан был в Ярославль и полицмейстер Ливен. Якобы для охоты на разбойников – но нужно было совсем не знать Ливена, надеясь, что он примется преследовать тех, с кого можно неплохо кормиться.

Многое изменилось в жизни ссыльного – вернулись и прежняя роскошь (ну, почти), и охоты, и высочайшая любовь, пусть и на расстоянии, издалека. Наверное, страшно стало царице опять подпускать к себе такого-то хищника, да и помоложе хищники были уже у неё…

Но одно незыблемо оставалось все годы, что длилась ссылка, – дружба князя с первыми, верными гостями, бывшими клиентами, купцами Затрапезновыми и Оловяшниковыми. А дворянство ярославское так и выкусило, обрыбилось, осталось в глубоком пардоне.

Это было их ежесубботнее совместное катание, очередной знак взаимной любви, уважения и расположения. В открытой коляске их ехало трое, старший Затрапезнов, в суровых буклях гнедого, из конского волоса, «катогэна», Затрапезнов-сынишка, в кружевах и в мушках, весь в серебре, манерный и тонкий, словно кронпринц. И князь. Этот был как всегда, по-вороньи элегантен, глядел в сторону и вверх и ненавидел весь мир.

Затрапезновская карета была столь прочна и основательна, что даже знаменитые ярославские лужи не объезжала, а преодолевала, словно Ноев ковчег. Лошадиные ноги грациозно переступали в воде, обода утопали кое-где наполовину, юный Затрапезнов нервничал, оберегая от брызг серебристо-палевый наряд. А старики, Затрапезнов-папаша и немец-князь, восседали с невозмутимым видом и довольно переглядывались, явно наслаждаясь непотопимостью коляски, и обсуждали степенно, какова нынче клюет щука. И на запятках страдал, облитый по уши, неизменный цербер Сумасвод…

Коляска проехала главную улицу и свернула на боковую, мощёную досками, к немецкой школе.

– Вон пастор едет! – воскликнул востроглазый молодой Затрапезнов.

И в самом деле, из-за угла вывернула пасторская лёгкая двуколка. Фриц правил сам, позади него сидела дочка Аничка, в белом передничке и в белых лентах, контрастно-шоколадная, словно изнанка гобелена – в перевёрнутых цветах.