Золото и сталь

Бюрен кивнул растерянно – из французской скороговорки он понял дай бог если треть.

– Идём, я провожу тебя, ангел-посланник, – предложил он и взял Рене под руку – тот нетвёрдо ещё стоял на ногах. – Тебя прислал твой брат?

– И брат, и Остерман – они заодно, а я лишь безмозглый почтовый голубь, – звонко рассмеялся Рене, – веди меня, и пообещай мне карт-бланш.

– Что? – не понял Бюрен.

– Карт-бланш, право действовать без ограничений. Ты увидишь… Анна твоя – упрямая дура, и мне придётся играть с нею в маске, как в комедии дель арте.

– Ты же без маски…

– Я в маске, Эрик. – Рене криво усмехнулся. – Увидишь… Просто пообещай, что не станешь ломать мне нос, что бы я ни делал.

– Не стану, – усмехнулся и Бюрен, он, дурак, вовсе не понимал игры, – идём же.

Они поднялись по ступеням, и на вершине лестницы Рене вдруг резко вырвал локоть у Бюрена из руки, выпрямился, почти переломившись в талии, откинул плечи – плащ затрепетал позади, как растерзанные крылья, – задрал подбородок и прижал палец к губам:

– А теперь – молчи, Эрик! – и Рене зашипел на него как кот.

Рассмеялся истерически, сорвал шляпу, тряхнул волосами – и шагнул в покои.

– Гасси! – хозяйка сорвалась с кресла, растеряв карты, и с разбегу повисла у Рене на шее, – Гасси, Гасси, Гасси…

И Рене из-за её плеча подмигнул Бюрену – теперь видишь, что у меня за маска?

– Все вышли, все, все – прочь!

Хозяйка чуть отстранилась от Рене, всё ещё не выпуская его из рук, и почти кричала:

– Выйдите все! Бюрен, да выведи ты их…

С улицы прибежал смышлёный паж, разбудил и увёл за собой сонных, ничего не понимающих детей. Бинна и кормилица с ребёнком вышли из спальни в ледяной коридор, Бюрен покинул комнату последним, прикрыл створки и замер, прижавшись к двери ухом.

Паж завернул детей в общее мохнатое одеяло, усадил на козетку и тоже подошёл к двери. Этот паж был самым толковым парнем из всех герцогининых придворных, и самым бедовым – Волли Плаццен. Его брат-близнец, Цандер Плаццен, как раз сидел в Восточно-Прусской тюрьме, и не за что-то – за убийство стражника. Бюрен оказывал покровительство братьям Плаццен, как мог, конечно, ведь и сам он был не бог весть что.

– Гасси, Гасси… – говорила хозяйка. И слышно было, как Рене отвечает, нежно и вкрадчиво, на очень быстром своём французском – не разобрать слов. Он так ворковал, потом хозяйка крикнула, по-немецки, обругав его грубо и грязно, и об пол ударила ваза. Бюрен услышал, как смеётся Рене, не так, как смеялся он на пороге покоев Екатерины, то были не серебристые камер-юнкерские переливы, то был смех, похожий на отрывистый собачий лай. И Бюрен понял наконец-то, что же была за маска – не только хозяйка обозналась, но и Рене сыграл своего старшего брата. Нарочно…

И вдруг запели часы. Ту легкомысленную куртуазную кантилену, под которую каждую полночь исполнял свою партию и герцогский вермфлаше. И Бюрен услышал из-за двери низкий женский смех, шуршание шёлка, такой знакомый скрип кровати…

– Может, постучимся? – предложил сочувственно Волли Плаццен.

– Не нужно, Волли.

Не нужно.

Рене уговорит герцогиню, она примет предложение русских и уедет с ними в Москву – навсегда. К чертям собачьим… Ему останутся только Вюрцау, лошади, охота, вечная ненависть Ордена. Слёзы Бинны… Свинцовый ошейник разомкнётся, разомкнётся и булавка, пристёгивающая его к герцогининому подолу.

Пускай продолжают, будь они прокляты…

Он слушал, прижавшись ухом к двери – шелест шёлка, приглушённые стоны, низкий и хриплый смех… И ненавидел обоих, и ревновал – одного…

За дверью послышались легчайшие шаги, и Габриэль, ангел благовещения, явился на пороге комнаты, трепеща крылами как ни в чем не бывало – разве что чуть более румяный и растрёпанный, чем был он по прибытии.

– Не входите пока, – сказал он весело и прикрыл за собою дверь. – Эрик, спасибо тебе за карт-бланш. Будем верить, что всё получится, и её светлость отыграет безупречно. Мне нужна от тебя новая лошадь, Эрик, – по моим расчётам, послы будут у вас уже к утру.

Плаццен поглядел на Бюрена с явной надеждой – вот, вот сейчас тот и наваляет наглецу по щам. Но Бюрен всего лишь велел ему привести для Рене лошадь, и притом лучшую из всей конюшни.

– Я делаю это для тебя, Эрик, – сказал Рене, сжимая его руку в своей и нервно перебирая пальцы.

Они стояли на крыльце, ждали Волли с обещанной лучшей лошадью. Рене с тревогой вглядывался в тёмные тени на дороге, он боялся смертельно, что вот-вот, и прибудут послы, он попадётся, и тогда – арест, падение, быть может, гибель… Он опережал русское посольство менее чем на сутки.

Бюрен поднёс к губам его руку и поцеловал, как тогда – каждый перстень, каждый палец:

– Спасибо, Рене.

– Что спасибо? Поклянись, что мы увидимся в Москве. Что ты приедешь с этой своей… царицей. Мне плевать, оттяпают ей самодержавные права или же нет, но она прибудет в Москву и привезёт с собою – тебя. Я только для этого всё и делал, эти триста вёрст в седле, этот проклятый спектакль в её алькове… Поклянись же…