Золото и сталь

Гулкие шаги в коридоре, гортанный окрик, шелест длинного плаща. С таким звуком, наверное, приближается и дракон – шурша по паркету длинным своим хвостом.

Он входит, небрежно отбрасывая с дороги дворецкого. Входит, как в собственный дом – но, впрочем, он в любое место приходит, как хозяин. Гасси Лёвенвольд…

Хозяйка стремительно передаёт младенца – кормилице, и бросается к гостю, и виснет у него на шее. Давняя её, неистовая, невозможная страсть… Этот ландрат иногда удостаивает вниманием бедную соседку по имению, одну из многих. Одалживает любовью, как подачкой. Он приобнимает герцогиню, покровительственно и небрежно, и улыбается тоже небрежно, змеино, лишь приподняв угол рта – non digno, не снисходя.

Бюрен следит из своего камергерского угла за прекрасным злюкой ландратом – и думает про себя, как же они удивительно схожи с тем, вторым, младшим, разве что старшему выпала львиная доля, а младшему – доля ангелов, и притом потерянных, бестолковых. В первом и старшем Лёвенвольде, как и в имени его, присутствует несомненная, явная доля льва – тёмная грива, рычащий голос, римский монетный профиль, высокомерные складки у губ. И хищничья привычка – на всех глядеть сверху вниз, как на слуг…

– Бюрен, ступай, свободен, – лепечет Бюрену хозяйка из-за крылатого ландратского плеча, одновременно злясь и смущаясь, – денься отсюда куда-нибудь…

И – четвёртая сцена – последний позор.

Бюрен идёт играть – но и в игорном доме его дожидается мерзкий сюрприз. Дружище Кайзерлинг – вот кто он после этого? – то ли от зависти, то ли просто от природной злобы на всю Митаву прославил его шулером, за ту самую тюремную ловкость, с которой Бюрен читает через рубашку стос. То ли сам Герман искренне счёл такое умение – шулерской уловкой, то ли просто пожелал расплатиться с приятелем за его московскую удачу и за своё тогдашнее – ничего.

Как бы то ни было, туповатые митавские игроки впечатлились, напугались, и никто из них не решается, не садится с ним играть. Расползлись по углам, тараканы, глядят мимо, придурки – как монахини мимо голого зада. И только мадам Кристина, хозяйка борделя, на ушко шепчет ему, смеясь – почему же, что за подарочек преподнёс ему старый друг…

И нечаянный выходной завершается в кабинете бардака, с толстой девкой, которую иметь можно, разве что зажмурившись… Митава – маленький город, слухи расходятся быстро – хозяйка наутро нахлестала его по щекам, пусть она-то сама и провела целую ночь с драгоценным своим ландратом.

Тёмный дождливый день, оставивший в памяти след – не менее гнусный, чем след от кнута господина цу Пудлиц. Но такова жизнь вермфлаше, такова уж служба постельной грелки, мужа-слуги. Ты можешь биться в сетях или не биться в сетях… Кысмет, ан-фортуна. Можно злиться, но ведь рваться из клетки бессмысленно – ну куда? Кому ты нужен, с твоим прошлым, с твоей историей?

Рене не написал ему ни разу, ни одного письма. Он, правда, отвечал герцогине на льстивые попрошайные письма к царскому фавориту. Отвечал сухо, сдержанно и тактично, точно в таком же тоне, как писал герцогине и его приятель барон Остерман, как будто они с Рене сидели и вместе дружно сочиняли эти незначащие, равнодушные отписки.

Зато каждый месяц Бюрену писал Маслов, обо всём, что делалось в столице. Анисим Семёныч был превосходный рассказчик, талантливый летописец, и Бюрен читал его письма – как смотрят сны.

В том же двадцать седьмом, в мае – царица Екатерина умерла, и на её место заступил малолетний царь Петруша. Двор перебрался в Москву. У Петруши появились свои любимцы, и прежним пришлось подвинуться – грустные времена настали и для барона Остермана, и для его секретаря Маслова. И для Рене… Анисим Семёныч не любил Рене и почти ничего о нём не рассказывал, а то, что писал, казалось Бюрену странным – как будто писано было о другом, неизвестном, человеке. В масловских рассказах Рене выходил – алхимик, составитель ядов и верный любовник, вымоливший, выцарапавший для давней своей метрессы, княгини Лопухиной, освобождение из охотской ссылки.

Маслов писал и о новых царских любимцах, Долгоруковых, совсем забравших власть, о падении Меншикова (писано было с явным удовольствием – они с Остерманом приложили руку), о сменявших друг друга невестах малолетнего государя, чуть ли не вдвое этого государя старше – сперва цесаревна Лисавет, затем Машечка Меншикова, и наконец, после Машечкиной ссылки, Катерина Долгорукая, фаворитская сестрица. В Москве шла задорная грызня, между аристократией прежней, родовой, и новой, петровской, выращенной из разночинцев и пасторских сынов. И не хотелось бы Бюрену самому оказаться в этой каше, в этой сваре…

Хозяйка писала свои попрошайные письма – уже к другим фаворитам, но Маслов намекал Бюрену с мрачной иронией, что Иван Долгорукой герцогине никогда не ответит – ведь юноша сей не умеет ни читать, ни писать.