Золото и сталь

В последнем письме от Анисима Семёныча было – о том, что Петрушин любимец женился, и притом на денежном мешке, шереметьевской дочке. Он поначалу в непомерной своей гордыне просил руки цесаревны Лисавет, но Лисавет, жестоко смеясь, отказала – и юный Долгорукой с досады посватался к богатой шереметьевской дурнушке. И по случаю свадьбы разграбил царскую сокровищницу, украсив невесту крадеными бриллиантами – экий шалунишка.

Остерман притаился, тише воды, ниже травы, прикидываясь больным (а с ним и сам Маслов). В скобках, походя, писано было и том, что Остерманов дружочек Рене Лёвенвольд, ненавидимый всеми, всеми, и царём, и двором, едва избежал ареста. Удрал от ареста в Лифляндию, на свою родовую мызу.

Была и главная новость, весьма обидная – для хозяйки. В Москве вызревала пульсирующим нарывом важнейшая, торжественнейшая свадьба – государева. Петруша наконец-то определился с невестой… Невеста, Катерина Алексеевна, помещалась отныне в отдельном дворце, специальным указом приравненная к особам царской крови. Она разъезжала по городу в санях, с крошечной бриллиантовой короной в причёске, и юный царь в тех санях стоял у неё на запятках, как и положено по этикету жениху или супругу. Но интонация масловского письма была странной – Бюрен чувствовал, как опытный картёжник, меж строк эту нежнейшую ноту, предчувствие – падения, провала, катастрофы.

Хозяйка, не получив приглашения на царскую свадьбу, ходила мрачнее смерти – все её позабыли, позабросили. Это было унижение ещё пуще, чем прежние бесконечные финансовые отказы. Её, государеву тетку – и обошли, и забыли, и не позвали…

Только младенец и утешал её в бездонной, бесконечной обиде – она прижимала к груди теплый орущий комок, и комок замолкал, принимался гулить и агукать, и унимались у хозяйки ее горючие злые слёзы… Вермфлаше Бюрен стоял позади неё, за плечом, словно ангел или бес, закованный в черный свинцовый ошейник своей роли, марионетка, игрушка двух женщин – и ненавидел самого себя, за бессилие и трусость.

Габриэль, Габриэль, невесомый херувим с траурными крыльями, жестокий ангел благовещения…

Бесснежная зима тридцатого года, поздний вечер, небо в разорванных ведьминых облаках… Они снова жили все вместе, в единственной тёплой комнатке герцогининого бедного дома, в единственной спальне, где грел камин. Хозяйка и Бюренское семейство, кормилицы, дети…

Час до полуночи, пейзане на фарфоровых каминных часах картинно замерли в изломанных позах, им оставался ещё час до положенного полуночного танца… Герцогиня играла в карты с Бинной, старшие дети спали в прикрытом пологом углу, в кресле кормилица баюкала младшего…

Идиллия его личного маленького ада…

Бюрен разглядел в окно, как болтают во дворе конюх и паж, курят трубки, делают энергичные жесты… Он спустился к ним, на улицу, тоже поболтать, вдохнуть глоток морозного воздуха, до того, как пробьют часы – его время, отведенное хозяйкой на возню с вермфлаше. Ещё час оставался и ему, как тем пейзанам на часах – до положенного полуночного танца…

Конюх хвастал, как год назад он положил решётки на столбы, и вот результат – за лето аисты построили на них свои гнёзда. А ведь аист – это добрая примета, всегда к чему-то хорошему, и если аист совьет гнездо возле вашего дома, это непременно к добру.

Бюрен задрал голову и глядел на лохматые гнёзда на фоне рваного неба.

И тогда он влетел во двор, тот всадник. Маленький всадник на чёрной огромной лошади. Лошадь, взмыленная, окутанная паром, пронеслась по двору и вдруг повалилась замертво, и всадник упал бы – но Бюрен успел подхватить его в полёте, на руки, как мальчишку, сорвавшегося с крыши.

– Рене… Рене, сукин ты сын, что ты здесь делаешь?

Рене почти лежал у него на руках, очень пыльный, весь в разводах дорожной грязи. Как-никак, триста верст, от его мызы Раппин – и до Митавы…

– Триста верст, Эрик, и три лошади, – Рене словно прочёл его мысли, – и ни с одной из лошадей я не упал, – прибавил он с судорожной гордостью. Он был в дорожном, в чёрном, в сером, в дешёвой шляпе, и волосы его висели сосульками, но глаза были всё-таки кокетливо подведены синим, под пепельной пылью всех преодолённых трёхсот вёрст.

– Зачем ты здесь? – ещё раз спросил его Бюрен. И тогда Рене высвободился из его рук и почти церемонно представился:

– Эрик, сегодня я – Габриэль, ангел благовещения, для тебя и для твоей муттер.

Рене оглянулся через плечо, на растерянно торчащих неподалеку пажа и конюха, обнял Бюрена за шею и на ухо ему зашептал по-французски:

– Царь умер. Наш маленький негодяй Петруша… Твою Анну русские выбрали на царство – сам понимаешь, за ничтожество, за бедность, оттого, что ею будет легко управлять. – Он зло рассмеялся. – За ней уже выехали из Москвы, целый специальный поезд, доверху набитый Долгорукими и их прихвостнями. Они везут подарок для новой царицы, так называемые кондиции, ограничения, которыми аристократы надеются её связать, кастрировать её самодержавие. Они хотят разделить с нею власть, вернее, отобрать, максимально откусить. Ты понимаешь?