Золото и сталь

– Мой муж убил мою собаку. – Софья подняла к нему залитое слезами лицо, и зелёные светлые глаза её сверкнули яростно.

– У тебя и собака была?

– Вы щенка мне дарили, от Медорки хозяйкиной, – напомнила Софья с невесомым укором, – щеночка, болоночку… У-у-у, – вдруг завыла пасторша жалобно, совсем по-простому, по-бабьи.

Князь задумался, припоминая и болонок, и собственный подарок – он начисто позабыл.

– Что, твой Фриц наступил на неё? – попробовал он угадать.

– Нет, отравил, – не без обиды ответила Софья, – я пришла, а она в сенях лежит… дохлая…

Князь совсем не умел проявлять сочувствие. Эмпатии в нём было не более, чем в деревянном дрыне. Он продолжал утешительно оглаживать красивую пасторшу, ощущая растерянность, желание поскорее сбежать от неё прочь, и просто желание…

– Видишь, зря ты ушла к нему, – проговорил он наконец, – жила бы у нас, как прежде, никто бы тебя не обижал. Нет, ведь приспичило тебе – в пасторши…

– Не век же в прислугах, в полюбовницах, – проворчала Софья.

– Ну, полюбовницы никуда и не делись, – усмехнулся князь, – наверное, потому он и собаку твою притравил… Из-за того, что подарок от меня. Я пришлю тебе другую болонку.

– Не надо. Он опять… – всхлипнула Софья.

– Тогда – денег. На булавки, а, Сонька? – Князь взял её уколотый палец и поцелуем стёр с него кровь. – Приходи ко мне под утро. Как первый петух пропоёт, мне уж не уснуть, так и лежу, в потолок таращусь. Приходи…

– Приду, чтоб вам не скучно было лежать-то. – Софья платочком стёрла свои, ненужные более, слезы. – Мон дюк, мон амэ…

Князь уже не стал её поправлять.

Софья нравилась ему ночью, а днем – как-то утомляла, вгоняла в уныние. Эти её поползновения на интриги, игра в нарочитую страстность… И опять, вот сейчас, пасторша, кажется, пыталась занять в его жизни место, для неё не предназначенное, впрочем, и не занятое уже никем, давно – ни-чьё. Да только и не для Сони было это место, её роль была как у французского повара, разве что по другой части. Галантная наёмница, ночная богиня. А сердце – оно ни-чьё, пусто-пусто, как та игральная кость…

– Может ты, Сонька, тоже у Фрица кого-нибудь отравишь? – вдруг предложил князь, озарённый внезапной идеей. – Станете квиты. Отрави ему тоже, кого он там любит больше всего?

– Это невозможно, – ответила пасторша грустно и зло.

– Почему это? Кого-то он любит же, кошку там, птицу?

– Нет, – Софья качнула головой, – нет у него ни кошки, ни птицы. А больше всего он любит – вас.

Князь окликнул Сумасвода и вышел на улицу из пасторского дома. Только что пролился обильный дождь, и ярославские лужи наполнились до краёв, словно чаши изобилия. Кучер остановил «полуберлин» далековато от дома, чтобы не причаливать в одну из таких глубочайших «чаш». Князю и его церберу пришлось проследовать до кареты по липовой аллейке, на виду у всей улицы – и князь, кажется, даже услышал шорох десятка отодвигаемых занавесок. Горожанки, вдохновлённые пасторшиными рассказами, со жгучим любопытством следили, как, чертыхаясь, огибает лужи Сонин трофей, совершенный галант, бывший амур аж целых двух цариц.

Князь ненавидел пешие прогулки. В этом варварском городе все непременно на него таращились, он ощущал себя древним морским гадом, выброшенным волной на берег – и обозреваемым толпою любознательных рыбаков. Или слоном на прогулке…

При столичном манеже жил слон, и каждый день его водил по улицам специальный слоновод (почти Сумасвод…). Слону докторами предписано было гулять, вот он и гулял. Слонялся… Слоновод торжественно вышагивал по снегу, гремя колокольчиком, слон, укутанный в попонку, обречённо переступал следом и ставил ноги очень осторожно – мало ли что… И каждый день – не надоедало же им? – толпа мальчишек, подмастерьев, семинаристов и ещё бог знает кого (даже барышни попадались) перебегала за беднягой слоном с улицы на улицу, улюлюкая и свистя, от начала его прогулки и до самого конца. Хорошо ещё, ничем не кидались…

Слон был старый, и в столицу приехал уже в летах. Слоны живут по семьдесят лет, выходит, тот слон был ровесник князя, нынешнего, то есть очень хорошо за шестьдесят. Стоило спросить у Ливена, жив ли был ещё этот слон, когда Ливен уезжал. Или же нет, вовсе не стоило спрашивать…

Князь вспомнил, как заходил он на слоновый двор, брал у слоновода яблочко и осторожно протягивал на ладони чудесному зверю. И зверь поднимал хобот, от старости проросший полосами зеленоватого мха, брал подачку с ладони и осторожно отправлял в рот. Он всё делал осторожно – мало ли что… В таком-то варварском месте…

Князь стремительно вознёсся в свой «полуберлин» и услышал теперь – как занавески на окнах схлопнулись. Спектаклю конец, занавес… Подождал, когда устроится рядом, звеня ружьем, Сумасвод (почти слоновод…), и крикнул кучеру, противным брюзгливым голосом:

– К Затрапезновым!