Золото и сталь

Рано утром, едва они прибыли во Всесвятское, Август со своим диковатым приятелем тотчас же припустили прочь, пешком по сугробам. Куда – бог знает, но выходило, врал Август, что страшат его кордоны… А через пару часов Август вернулся, и не просто так, а в зелёной ливрее, и на запятках у саней самой госпожи Юшковой. Бюрен только сейчас как следует разглядел эту русскую госпожу, моложавую, красную, полную, словно налитую до краев нездоровым оптимизмом. Юшкова расцеловала Бинну, приняла на руки пищащий сверток с малюткой Карлом:

– Поедем-ка, сладкие мои, со мною оба-два, – пропела она весело, – за нами, бабами, да за младенчиком никто шпионить не станет, погнушаются, побрезгуют. Они же – политические мужи, а тут – ляля. Такой вот конвертик…

И тогда-то Бюрен вложил в пеленки письмо, для хозяйки, писаное им ещё в карете – русские слова вперемешку с немецкими, жалкий любовный лепет, беспомощные надуманные признания. Юшкова, завидев письмо, хохотнула:

– А это дело! Хорошо вы придумали, ваша милость… И верно – конвертик…

И, по-ведьмински хохоча, увезла с собою и Бинну, и сына. И Августа на запятках. Бюрен не знал, вернутся ли они ещё, хоть когда-нибудь, жена и сын. Дурные предчувствия подступали к нему, как подползали под окна и тягостные подмосковные сумерки. Выли волки за околицей, плакал, завывая, ветер, зуб колокольни хищно торчал в туманном подмёрзшем окошке…

Бюрен метался, представлял себе, какова может быть тюрьма «Бедность», вспоминал холёную мерзкую рожу посланца Долгорукова, бросившего ему через плечо:

– И не суйся, шваль, пожалеешь…

Бинна, отважная его злючка, не побоялась, уехала, а он, ничтожество и трус, остался сидеть…

Липман и Плаццен закончили партию, зашуршал собираемый стос. И так же вполголоса прошуршали за окном – полозья… Без колокольчика, только храп коня и скрип саней в жёстких, как дерево, снежных колеях.

– Я посмотрю. – Плаццен поднялся, с равнодушным лицом, и вышел в сени. Мальчик был так спокоен, словно у них проходил увеселительный вояж. Бюрен вспомнил, что брат-близнец этого Волли – убийца. А кто был сам Волли? Плаццены – обнищавший рыцарский род, всплыло у него в памяти. Волли Плаццен, низвергнутый небожитель, всегда отстранённо-прохладный, ступающий по земле так же, как предки его, крестоносцы, ступали по облакам. По головам. Измельчавшее божество…

– Ба! – послышался в сенях его голос. – Я думал, вас давно москвичи сожрали…

– Хрен им в грызло! – Август, говоря, чуть шепелявил, путаясь в новых вставных зубах. – Глянь, какого гостя я к вам привез!

Глянули все, и ледышка Плаццен, и вскочивший из-за стола Липман, и трясущийся, как лист, перепуганный Бюрен.

Гость вошёл, кажется, упираясь головой в низкий потолок крестьянского темного дома, и словно солнце вкатилось в чумазую горницу. Он был очень высок, в русской тёплой шапке и в тёмной бобровой шубе, по всему вороту поседевшей от инея, как борода святого Николауса.

– Здравствуй, Яган. – Анисим Семёныч Маслов шагнул к дрожащему Бюрену и обнял его, прижимая к холодной колючей шубе. – Последний раз я с тобою так запросто. Ещё день или два – и я стану почтительно лобызать ручку обер-камергеру императорского двора. Пообещай, что не отдёрнешь эту ручку, Яган.

Дельный Плаццен тут же спросил:

– Неужели всё уже так хорошо?

Маслов выпустил недоумённого Бюрена и уселся за стол, забросив ногу на ногу. Раскрылась, сверкая зеркальным мехом, шуба, и показались сапоги, тоже сияющие, немалой цены, из прихотливо выделанной кожи, и поверх сапог – дорогие пуховые гетры.

– Не гляди так, Яган, это всего лишь прокурорские сапоги, – Анисим Семёныч поймал взгляд Бюрена и, кажется, смутился, – я же писал тебе о моём новом месте. – Он бросил шапку на стол, тряхнул волосами. Крупный нос его от мороза сделался красен, усы и брови намокли от стаявшего инея. – Ты гениально придумал, Яган, – вложить письмо в пелёнки. Они весь день игрались с пелёночной перепиской, таскали к царице и обратно эти обмоченные цидулки. Никто ведь не глядит за бабской возней, это так несерьёзно – младенец, пелёнки. Государственные мужи не следят за описанными младенцами, но мы-то помним, что и гуси спасли Рим…

– Погоди, Анисим, кто такие – они? – Бюрен присел за стол возле Маслова. – Мы же до сих пор ничего не знаем, мы и приехали наугад, по наитию. Мы не знаем толком, ни кто за нас, ни кто против. В Митаву примчался заполошный Лёвенвольд, предупредил, что едут русские, везут для герцогини какие-то свои «кондиции». Потом приехали русские, забрали от нас герцогиню чуть ли не под арест. Мы просто от безысходности поплелись следом, ведь мы с Бинной – её семья, но мы ничего не знаем, просто бежим наугад по снежному полю…

Август от двери мечтательно вздохнул, заслышав про снежное поле, – он обожал поэзию. Маслов стряхнул с ворота растаявший снег и заговорил размеренно, как учитель: