Золото и сталь

– Как же вышло-то так, Маланья? – в растерянности вопрошал её Булгаков, предчувствуя многие беды на свою лёгкую кудрявую голову.

– Да как… – приосанилась хорошенькая Маланья, из-под ресниц бросая стрелами взоры – на румяного пригожего Булгакова, и на князя с Ливеном, глядящих с крыльца, – Жанчик меня объял, а тут этот, прыщ ревнивый…

– Будет вам, Булгаков, теперь из Петербурга пистон, – предрек с крыльца добродушный флегматический Ливен, – готовьте зад для ведёрной клизмы.

Хрупкий романтичный Булгаков аж передёрнулся от этих слов, крикнул оставшимся гвардейцам:

– Тело на лёд несите, а этого Отеллу – заприте в сарай. – Он повернулся к роковой Маланье и сказал укоризненно: – Совестно тебе должно быть. Считай, Маланья, из-за тебя двое сегодня погибли.

Маланья взбила передничек, чиркнула лукавым взглядом в сторону хозяина-князя – мол, оцени! – и произнесла жеманно:

– Наверное, я того стою, а, поручик?

И Булгаков впервые уставился на неё с интересом – а если да? А вдруг и правда? За такую – и убить не жаль? Задумался…

Князь же после её слов сердито переломил перо, которое только что вертел в руках – он последний подписывал протокол осмотра тела.

– Как же вы будете дальше, моя мрачная светлость? – сочувственно спросил князя Ливен. – Это ведь был ваш последний француз.

– Голодная смерть, – отвечал князь убито. – Никто не поедет ко мне, ни из Парижа, ни из Вены – дурная слава. Что толку ехать, если будешь застрелен?

– Возьмите русского.

– Русские не идут, – поморщился князь. – Красоткин мой удрал, а новые не ищутся.

– А вы не пробовали и русским – платить? – подсказал добрый Ливен. – Как вы платили месье Молье? Тогда и не разбегутся.

Князь сморщился ещё больше, бросил коротко:

– Рьен! – отшвырнул на землю сломанное перо и вернулся в дом.

– Разве я того не стою?

О, эта память, подступающая, как тошнота…

– Милый Эрик, вельможи выстраиваются в очередь, чтобы целовать твою руку – каждое утро, пока тебя чешет куафёр. Германский и цесарский послы пьют на коленях за твоё здоровье, наперегонки, на каждом пиру. Да только теряешь меру – теряешь стиль, Эрик.

– Не завидуй, граф.

– Ах, бедный мой крошка Тартюф! Это не зависть, просто я сам уже падал, вот и жалею тебя. Чем легче птичка, тем выше несет её ветер – и совсем невесомая, бездарная, никчёмная птичка вот так взлетает очень высоко, а потом унизительно и больно бьётся о жестокую землю.

– Никчёмная птичка? Неужели я совсем, вот ни капли, ничуточку не стою своей цены? Послов на коленях передо мною, вельмож, целующих мою руку?

Он смотрит с бессильной жалостью, с нежной горечью, так, наверное, и смотрела Кассандра на своих троянцев. И длинные серьги его взлетают вслед за поворотом головы:

– Не-а…

Князь зябко передёрнул плечами и, ударяя тростью по гулким половицам, прошёл по коридору – в комнату жены. После уличной пыли и полыни дом пах густой, почти осязаемой смесью сладких духов, старыми тканями, давно обжитым хищничьим логовом.

Княгиня разбирала прибывшие из столицы покупки – на кровати и на креслах были брошены испанские кружева, мотки мулине и тёмные ткани, конечно же, с розами. В ногах материнской кровати полулежали целых два принца, схожие, как близнецы, из-за выражения тоскливой скуки на нежных злых личиках.

– Тело убрали? – спросила княгиня без выражения.

– На лёд, к вашим рыбам и хамонам, – ответил князь и кивнул на принцев: – Они что у вас, боятся покойников?

– Петер и Карл помогали мне разложить кружева.

– Самое то занятие для юнгер-дюков, – ядовито усмехнулся князь. Принцы переглянулись, одновременно поднялись с кровати, синхронно поклонились и быстро вышли вон.

– Вы злой человек, – без осуждения, равнодушно проговорила княгиня.

– Вовсе нет. Но да, я хотел, чтобы они убрались. – Князь присел на край кровати, развернул моток испанских кружев, нежных, глубоко-лиловых. – Вместе с тряпками ведь было и письмо?

– Было, но вряд ли оно вас обрадует. Наша дочь – холодная, неблагодарная дрянь.

– Давайте письмо, – князь улыбнулся, нежданно весело, – позвольте мне самому оценить.

Тонкий листок, сложенный так часто, что как будто смятый, запах чужих, но знакомых духов – тончайшие яванские пачули, аромат двуличия и коварства…