Золото и сталь

– Что теперь можно задеть? У мертвых нет болезненных мест, – криво усмехнулся князь, – и прежняя глупость уже не ранит. Ничего уже не ранит. Дочь моя в последнем письме отказала мне в помощи и между делом сравнила папашу своего со шхуной с обросшим ракушками дном. Мол, я всегда тащил на себе все наше огромное бездарное семейство – и оттого утратил манёвренность. А Лизхен так не хочет, ей хочется лёгкости, она не желает потонуть, утянутая на дно проклятыми родственниками.

– Все тонут рано или поздно, и с родственниками, и без, – ответил на это Ливен, – а лёгкость тоже не всегда хороша. У вашей светлости остались те, кто поднялся на ваших плечах, – Затрапезновы, Оловяшниковы, ну и я… И ещё одна дама, которой без вашего покровительства грозил монастырь – её императорское величество.

– Второй пункт, Ливен, – напомнил князь, впрочем, повеселевший.

– Да я знаю… Тут же нет никого, кроме нас, Булгаков занят на следствии. Ваша дочь упадёт – и никто её не поддержит, она никому не помогает. А ваша светлость – вы патриарх, Ной, не оставивший ковчега, когда, может, и разумнее было бежать.

– Нет, Ливен, я не патриарх, – рассмеялся князь. – Оглянитесь, за вашей спиной картина. Вот – я.

Ливен повернулся в кресле – на стене висела гравюра, в неуместной рамочке из неизменных бироновских роз. Но для подобной картины не такая нужна была рама…

Гравюра изображала дерево, с двумя сплетенными стволами, с пузатым телом-дуплом и с человеческой головою, причём в смешной шляпе. Ноги-стволы отчего-то росли из двух лодок, скользящих с задранными носами по глади озера или залива. В этих туфлях-лодках сидели людишки, и в теле-дупле их тоже собралось изрядно, и те людишки, что в дупле, имели дерзость даже что-то такое праздновать за круглым столом. Человек-дерево наблюдал за праздником в недрах собственного муравьино-долгого тулова, с добродушным любопытством полуобернувшись назад. А с берега смотрели на всю феерию косули, заюшки и совушки, с ироническими разумными личиками…

– Это – вы? – Ливен поглядел на князя сочувственно.

– Да, вот это – я, – князь склонил голову, как будто представляясь ему, – даже не Ной с его лодкой, а вот такой артефакт. Видите, где они все у меня – не в лодке, а, не побоюсь этого слова…

– Во чреве? – опередил его Ливен.

Увы, дупло у диковинного человека на гравюре располагалось по анатомическим законам не совсем там, где чрево, но там, где… ну, собственно, дупло… Такое было у него длинное, яйцевидное туловище. И Ливен, признаться, нарочно перебил собеседника – чтобы совсем уж не конкретизировать.

– Хорошо, во чреве, Ливен, – согласился князь, – и всё равно – ну как тут сбежишь?

1730. Обманутый Пульчинелла

Для новой царицы и для нового двора возводили в Кремле хорошенький деревянный Анненхофф. Взялся строить сам знаменитый Растрелли, нещадно переломив себя – обычно маэстро не связывался с деревом, брал только мрамор, только гранит. Но с такой заказчицей – можно было и уступить.

До поры жили в старом, Лефортовском. Камер-юнкеры ночных смен рассказывали таинственным шёпотом, что каждую, каждую ночь по анфиладам, смеясь и пританцовывая, проходит прекрасный призрак любимейшего петровского фаворита. Кудрявый, стройный, в серебристом колоколе старинного кафтана. От северного крыла к южному, от покоев обер-камергера и через тронный зал, в покои ещё одной матушкиной игрушки, обер-гофмаршала. И возле двери обер-гофмаршала, кружась, смеясь, исчезает…

Да, так уж здесь было устроено – по обе стороны от царских покоев, как два птичьих раскинутых крыла, покои двух её любимцев, старого и нового, Ягана фон Бюрен и Рейнгольда фон Лёвенвольде. Одного матушка привезла с собою, другой сыскался тут, в Москве, достался в наследство от прежних – Шарлотты, Екатерины, Лисавет. Вместе с короной, сокровищницей, тронным залом, конюшнями, гардеробными – и младший Лёвенвольд. Переходящий приз, драгоценный трофей. Как ей было не взять такого?

Берлинская зелень стен, фарфор, полотна Каравака, пылью и солнцем вытравленные гобеленовые шпалеры. Одиннадцать комнат, с анфиладой, протянутой – словно вынутый змеиный позвоночник. Коридоры – с оленьими рожками шандалов, с острейшими копытцами драгоценных кресел, попирающих бездонно-зеркальную гладь паркета. Окна – от пола и до неба. Персидский бархат ковров, незаметно крадущий любые шаги.

Новые покои господ фон Бюрен были смежными с хозяйскими, дверь в дверь. Удобно и практично для семейной жизни, для камерных совместных вечеров. Хозяйке нравилось обедать в компании семейства фон Бюрен и нравилось навещать Шарло, возлюбленное дитя. Или же навещать – комнатку, отведённую для игры с её вермфлаше…

Бинна отдавала распоряжения мебельщикам и замерщикам, расставляя в своем воображении комоды и детские кровати. Переезд в Анненхоф – бог знает, когда он, а дети – они прибудут уже вот-вот.