Золото и сталь

– Кто ценит вас? Её императорское величество. Ей нравится иметь возле себя человека, который – вольно или невольно – всегда говорит ей правду, и притом столь красив.

– Глупый красавец из записки де Лириа…

– И еще один коронованный господин любит вас и ценит, – очень тихо продолжил Липман, – герр Август любит в вас именно вашу честность. В его среде обитания порядочность – одна из ценнейших валют, и одна из самых редких.

Бюрен молчал, потрясённо глядя на Липмана. А тот, потупив глаза и сложив на животе пухлые руки, всё рассказывал, скромный проводник из мира живых – в преступное зазеркалье:

– Я знаю, что русский Каин в этом году коронован, а наш с вами Август – в их иерархии он что-то вроде принца. Или же герцога. Он тоже взлетел, и он многим обязан вашей милости. Это ценный союзник, равный вам, если не выше, и он протянет вам руку – как только появится в том нужда.

– Ты видишь его? – спросил Бюрен.

– И вы видите его, папа, – отчётливо проговорил его ростовщик, – видите почти каждый день. Да только – не узнаёте.

Эту должность обер-гофмаршала в обход табели о рангах выдумали нарочно для Рене – ведь никаких обер-гофмаршалов не было в заводе ни у Петров, ни у Екатерины. И Рене игрался… Он с головой погрузился в устройство прихотливых дворцовых празднеств – катальные горки, балы в зимнем саду, оперные концерты и комедия дель арте. У Рене легко выходило повелевать и распоряжаться – все слушались его, повиновались приказам, раздаваемым с задорной иронией, – так собака с лёгкостью сгоняет в стадо коров, чуть покусывая их за ноги.

Та его пьеса называлась – «Обманутый Пульчинелла». Играли спектакль карлики и уроды, в масках комедии дель арте – и Рене собирал для спектакля монстров, кажется, что со всего света. Карликов и карлиц доставляли ему из Молдавии, из Польши и даже от османлисов – специальными дипломатическими поездами, столь много отыскалось у Рене друзей-дипломатов, готовых оказать любезность. То ли русскому двору, то ли лично Рене – ведь среди поставщиков преобладали отчего-то дамы.

Хозяйка пожелала взглянуть на новую черную карлицу, выписанную, вернее выменянную, Лёвенвольдом у французского маршала нарочно для этого спектакля. И Бюрен, пристёгнутый невидимой булавкой к юбке своей владелицы, тоже поплёлся с нею за кулисы придворного театра. Впрочем, не он один. За хозяйкой всегда таскалась свита – несколько русских старух, кобрами глядевших и шипевших из монашеских капюшонов, и та знаменитая Юшкова, что передавала «конвертик», и пять дур-сестер «Бироновых», и обер-гофмейстерина Лопухина.

Нати Лопухина – когда-то именно о ней писал Маслов. Нати была та самая давняя и прочная любовь Рене, которую столь старательно выцарапывал он из охотской ссылки. Хозяйка, ревновавшая Бюрена, совсем не мешала Нати и Рене обожать друг друга. Её даже забавлял любовный многоугольник – ведь Нати была замужем, и законный муж её, камергер Лопухин, кукольный дерзкий красавец, мгновенно очаровал одну из дур-сестриц Бироновых, Дотхен, и уже почти жил в её доме. Как в детской считалочке – «Руди любит Нати, Нати любит Пети, Пети любит Дотти, Дотти любит Гасси» – и так по кругу без конца.

Рене вынес карлицу к царице – на руках, нежно придерживая под попу:

– Смотрите, ваше величество – она еще и горбата! Правда, крошка почти не ходит – слишком маленькие ноги, – Рене щебетал по-немецки, ведь он не знал по-русски. Но хозяйка его понимала.

Принесли кресло, хозяйка уселась и взяла карлицу на руки – как ребёнка. Малышка была, похоже, еще и дура – пускала слюни и крутила кулачками младенческие «шарики-фонарики». Бабы окружили в восторге такое сокровище, а Бюрен брезгливо отступил – и карлики, и умалишённые были ему противны.

Придворный театр помещался в длинном бальном зале, и здесь, за сценой, на стенах пестрели давние росписи, оставшиеся от прежних хозяев – бледные, в стёртых цветах, Актеон, Диана… Шесть охотников, в белом, с одинаковыми злыми лицами – с кого были они писаны, ведь то был явно портрет?

– Вам тоже приглянулись императорские адъютанты? – К шести фигурам на стене приблизился седьмой, словно вписывая и себя в группу. Бюрен узнал его – высокого белокурого господина, уже виденного им однажды на крыльце дома Рене. Ведь невозможно забыть – столь сложный, богато-чёрный цвет наряда, словно взятый с картины Ватто.

– Не думаю, что это адъютанты, – возразил Бюрен. – Ганнибал чёрный, Монц был блондин – а эти шестеро все одинаковые. Тёмные волосы, бледные глаза… Нет, это не они.

Собеседник его лишь пожал плечами. Он был явно какой-то слуга Рене или его секретарь – но держал себя не как слуга. Пожилой белокурый красавец, с породистым злым лицом и стеклянным, гипнотическим, страшным взглядом – почти как у помешанного.

– Не желаете угоститься? – Чёрный господин раскрыл перед Бюреном драгоценную, тончайшей работы табакерку. – Китайский сорт, довольно редкий.

Табак был седой, словно пропитанный морской солью, и даже мерцал, как кристаллы.