Золото и сталь

Русские приходили поутру к его парадной постели, целовали руку, обещали, просили, льстили, лгали – и одновременно цепко следили за тем, как поднимается из подушек новая звезда, как умывает драгоценного галанта лакей, чешет куафёр – и оценивали, наверное, хороша ли игрушка, стоит ли собственной цены. Бюрен знал эти взгляды – так смотрят на коней у барышника или на девок, выстроившихся шеренгой в салоне кёнигсбергской «мадам». Сколько ты стоишь на самом-то деле, глупый напыщенный красавец? Эти столь раболепные русские господа, все – много выше его по рождению, все – с дурными зубами, с утренним перегаром, перебивающим арабские дорогие духи – все они приценивались к нему, подбирали ключи, разгадывали нетрудную загадку, взвешивали его на своих воображаемых весах – и, наверное, всё-таки находили очень лёгким. Мене, текел…

Липман являлся в приёмную – когда красавец его был уже одет и даже слегка накрашен. Ростовщик скромно вставал среди просителей, с пухлым гроссбухом под мышкой, зная, что секретарь проведёт его к «папе» – первым. Как только разойдутся утренние подхалимы.

– Десять тысяч за герцога де Лириа, ваша высокая милость. – В этот раз Липман извлёк из гроссбуха расписку, смятую и словно залитую слезами.

– Всё верно, я отдам за него. – Бюрен взял расписку и начертал на ней – перевод долга. – Я ему уже пообещал.

Посол испанских католических величеств, дюк де Лириа, недавно проигрался в прах и просил о помощи – новую звезду, обер-камергера. Дюк знаменит был своими отзывами о русском дворе, гулявшими по Европе в списках и заменявшими газетные статьи. Конечно, обер-камергер захотел доброй славы.

– Напрасно ваша милость берёт на себя долги сей католической змеи, – вкрадчиво проговорил Липман, пухлой ручкой забирая расписку обратно, – дюк уже отписал своему монарху, что – «обер-камергер Бирон доверчив и незатейлив, как грабли. Он слушается всех советов, что дают ему, особенно не вникая, и оттого оказывается частенько в глупейших положениях. Но характер у обер-камергера добрый, и притом мужчина этот очень красив».

– Последнее – как-то особенно унизительно, – фыркнул Бюрен, – я отныне прославлен в Европе как красивый дурак. А ты, Липман, откуда это знаешь?

– Все знают, – потупился Липман.

– В любом случае я дал ему слово дворянина, и подарки – не отдарки, – вздохнул обречённо Бюрен. – Красивый дурак заплатит за дюка его десятку, несмотря на этот написанный желчью портрет…

– Вы бы видели, папа, что пишет дюк о младшем Лёвенвольде… Словно сей молодой человек – само исчадие ада, он назван и безбожником, и греховодником, и бездарным игроком… Всё оттого, что молодой Лёвенвольд послал де Лирию подальше с его настырной католической верой, да еще и посмеялся над его говорящим именем.

– А что ты пишешь – о Лёвенвольде? – спросил ростовщика Бюрен. – В своей чудесной бухгалтерской книге?

– О, для графа уже копают в оранжерее специальную долговую яму… Двадцать тысяч за неделю, и это ещё без процентов. Карты, презенты фрейлинам, и эта его опера – понятно, отчего его сиятельство изволили поиздержаться. Но я не слишком грущу – за сию золотую куклу ещё со времён Екатерины Алексеевны рано или поздно платят из бюджета Соляной конторы. Пусть сиятельство играется – её величество когда-то да отдаст его долги, ведь такова традиция.

Рене для царицы был чем-то вроде бриллианта из кремлёвских сокровищниц, артефактом, доставшимся по наследству от кронпринцессы Шарлотты, от царицы Екатерины, от цесаревны Елисавет. Те бабы носили – и я хочу… Он был – переходящий приз, алмаз в короне, и Анна, как и прежние его владелицы, исправно оплачивала и его долги – из казны.

– А приятель его Остерман – тоже должен тебе? – спросил у Липмана Бюрен.

– Что вы, папа, этот граф живет исключительно на жалование, – с долей уважения отвечал ростовщик, – бессребреник, аскет.

– Да, я знаю – «скромный образ жизни, высокий образ мыслей». Он держит в доме открытый стол, он вежлив, добр и умен, и я желал бы любить его – если бы так сильно ему не завидовал.

Липману он мог в таком признаться… Остерман был его соперник, ведь хозяйка любила обер-камергера, а советы принимала – от вице-канцлера. Анна не была умна, но не была и слепа, она давно разглядела, что Остерман политик, умница, расчётливый, в долгую, игрок, а Бюрен – порывистый нервный вермфлаше, возомнившая о себе постельная грелка. Остерман был первый советник, Бюрен – ночная кукушка, капризный истерик, способный сорваться в любой момент на скандал и слезы. Бюрен это знал, и все это знали.

– Я понимаю, что столь открытые зависть и ненависть – отнюдь не признак ума, – почти сам себе признался Бюрен, – но ничего не могу с собою поделать.

– Вы, папа, очень искренний и честный человек, – тепло вымолвил Липман, – и многие ценят в вас именно это.

– Кто? Здесь, при дворе, искренность – порок, неизлечимая болезнь, как сап у лошади – проще пристрелить, – с горечью возразил ему Бюрен.