Золото и сталь

– Не смей ему предлагать! – Рене выступил на мгновение из восторженной бабьей своры, и сделал короткий, отрицающий, ненавидящий жест, и беззвучно повторил по-французски: – Не смей!

Табакерка тотчас захлопнулась и пропала в чёрном рукаве – будто и не была.

– Ревность, – пояснил для Бюрена чёрный господин с глумливым смирением и тут же гибко раскланялся. – Простите, ваше сиятельство, я вынужден вас оставить.

– Я ещё не сиятельство, – поправил Бюрен, ведь графский титул только брезжил на его горизонте. Но тот уже не слушал, не слышал – растворился, за кулисами, за шпалерами.

Бюрен увидел краем глаза, что Рене всё ещё следит за ним поверх склонённых женских голов, раскосыми злыми глазами – то ли и вправду ревнует, то ли боится чего-то.

Вечером должен был состояться праздник, в честь именин царицыной малышки-племянницы. Как и положено – фейерверки, ледяные слоны, представление на вращающейся платформе. Бюрен глядел сквозь замёрзшее окно, как укрепляют внизу эту тёмную платформу, похожую на приспособление для колесования. Вряд ли маленькая племянница стоила столь титанических усилий. Что же ты так празднуешь, Рене – экстатически, изо всех сил? Тратя такие деньги – казённые, жидовские, быть может, даже свои? Разбрасывая искры бенгальских огней, возводя высочайшие топиарные фигуры, отыскивая карликов по целому свету? Неужели воссоединение со своей обожаемой Нати?

Бюрен подышал на стекло, и в протаявшей лунке увидел их внизу, на трибуне для гостей – золотого Рене в соболиной шубе и рядом с ним – изящную Нати в тёмных мехах, в польской шапочке из чёрного горностая. Позади них растерянно переминался с ноги на ногу младший церемониймейстер, с длинным футляром под мышкой. Нати привставала на мысочки, обращаясь к Рене, и пышное платье её трепетало над ступенями, как перевернутая роза. Отсюда, сверху, в раме морозных цветов, эти двое казались так волшебно хороши, да и вблизи они, наверное, были ещё лучше – совершенная пара, идеальные любовники. Грешные ангелы, столь явно устремлённые друг к другу…

– Человек, шубу! – Бюрен щёлкнул в воздухе пальцами, подзывая лакея, и через минуту уже бежал вниз – в кое-как накинутой шубе, по снегу – в парадных туфлях. Плохо делать – прежде, чем думаешь…

Стук каблуков по лестнице, и морозный воздух, обжигающий как огонь. Удивлённые глаза красавицы Нати…

– Омерзительно, правда? – Рене тоже повернулся к нему и широким жестом обвёл – пресловутую платформу, арки, гирлянды, силуэты будущих фейерверков. – Бедные у нас торжества… Но через час, к началу праздника, станет получше. Ну и солнце зайдёт – а в темноте что угодно лучше смотрится, правда, граф?

– Я пока ещё не граф, – поправил Бюрен.

Нати беззвучно хихикнула – тонкая фея, с орлиным профилем и яркими глазами. Первая красавица двора…

Рабочие на пробу раскрутили платформу, и теперь она медленно поворачивалась, скрипя.

– Звука не должно быть! – крикнул Рене по-французски, злым командным голосом – Бюрен и не знал, что Рене так умеет.

– Так мы смажем, ваше сиятельство! – пообещал от платформы их главный, молоденький инженер по фамилии, кажется, Гросс. Этот Гросс, по всему было видно, изо всех сил трепетал перед своим золочёным начальством.

– Да ты диктатор, Рене! – восхитился Бюрен.

Нати смотрела на обер-камергера вопросительно, невозможно хорошенькая и гордая в этой своей дивной польской шапочке. Ничего не говорила, конечно – статус не позволял. Но он явно её фраппировал… Нелепый большой мужчина, без шляпы, на снегу – и притом в парадных туфлях. Вот зачем он бежал к ним? Помешать? Но чему?

– Я оставлю вас, – Нати зябко передёрнула плечами и шепнула, привстав на цыпочки, на мгновение вся потянувшись – к Рене: – Прощайте, фреттхен.

Стук женских каблучков по замерзшему дереву – барабанная дробь перед расстрелом. Кажется, похожее было уже с ним…

– Тебе не холодно в туфлях? – спросил Рене.

Бюрен только пожал плечами.

Лакеи уже принялись раскатывать по трибуне ковровые дорожки – до праздника оставалось меньше часа. Значит, вот-вот прибегут и за ним, Бюреном – он ведь должен сопровождать хозяйку, стоять за креслом на празднике, глядеть, как демон, из-за её плеча.

– Почему она назвала тебя – фреттхен? – спросил Бюрен. – От тебя же ничем не пахнет.

Рене рассмеялся – в призрачных сумерках, в чёрном облаке соболей, невозвратный, потерянный ангел:

– Это не тот фреттхен, это женская блохоловка, меховой хорёчек, подвеска, которую женщины носят на груди. Так зовут меня – некоторые. И ты тоже можешь так меня звать – если тебе понравилось. А что ты хотел?

Бюрен не знал, чего он хотел. Быть может, просто поговорить с Рене – в последние недели Бюрен почти не виделся с ним, да и самому Рене не осталось до Бюрена, кажется, уже совсем никакого дела.

– Ты напрасно сказал, что всё это омерзительно, – ответил Бюрен, просто для того, чтобы что-то ответить, – ты определённо на своем месте, фреттхен. Праздники ты устраиваешь просто замечательно.

– Жаль только, что сам не помню ни одного, – вздохнул Рене, – и этот – не буду помнить.

– Почему же?