Золото Партии

— Лопаты хуевые, — ответил бригадир, и, забрав деньги у прораба, встал на путь враждебных вихрей. Это значит, что мы выпили оставшийся «боярышник» и решились. Мы черпали раствор и, наполняя носилки, таскали его к Сберкассе №50.

Кто таскал эту поебень, знает, что хуже может быть только стекловата в трусах и президентские выборы. Но и то, и другое дано нам свыше, и роптать не надо. Работать, как говорил поэт Маяковский, до кровавых мозолей! И мы работали.

Наспех сбитая опалубка трещала как Гроб Господень, но была крепка. Раствор с политическим подтекстом валился в форму, обволакивая арматуру. Отмостка будет. Дом не разъедется, как фигурист Плющенко, во все стороны света. А мы, усталые и полные значимости мужи, купим наконец-то водки.

Но, бля, сколько ж их есть! Я имею в виду объемы. Мы «волтузили» раствор дотемна, и почти не курили. И все потому, что чертов раствор имеет свойство застывать и становиться вечным надгробием. А у нас двое носилок. Кто понимает, тот снимет шляпу, а кто не в курсе — сдохнет в эмиграции как какой-нибудь Аксенов, а лучше Войнович.

Мы заканчивали работу при свете грешного полумесяца. И тут произошла странная, на мой взгляд, штука. Подходя с очередной порцией бетона к месту встречи, которое изменять преступно, я увидел, как Ваня Савин, который всегда закусывал черешней, стоит в позе античного олимпийца, готовящегося рвануть на 60 метров. Он был скован и напряжен. Его плотно и беззаветно придавило передней частью носилок. Руки работяги застыли далеко позади на поручнях. Напарник же, Паша Молотов, наоборот смело и героически налег на тяжелые носилки. Его руки так же были далеко в прошлом. А вот голову его я не нашел. Темно же, как я говорил ранее…

— Хуле вы тут, позируете? Ночью может быть мороз. Помощь нужна? — спросил я почти скороговоркой.

— Я не застрял, Bespyatkin, — ответил Ваня Савин. — Эта тварь на носилки налегла и не пускает. Щас я ему, блядь, «наваляю», и к вам на угол перейдем. А прораб водку купил?

— Водку купил, но ну вас нахуй, рембрандты! Нам еще пара «ходок» осталась, и мы начнем бухать без вас, — ответил я, уловив в словах Савина скрытый сарказм и пренебрежительное отношение к работе.

Если бы не мать-тьма, я бы разобрал головоломку с башкой Паши Молотова. Но нас ждал последний штрих, и мы с бригадиром Толиком поспешили к остаткам бетона.

* * *

Вы когда-нибудь кидали лопату в могилу? Я тоже нет. Но нечто похожее я испытал, отшвырнув ее к пустым носилкам. Похоронив «объемы», мы с Толиком сели покурить. Уже в «гавно» пьяный прораб стиляжно танцевал с елецким «Соблазном». Его похвалят на утренней «пятиминутке», если он, конечно, туда попадет.

Мы выпили сразу по стакану. Так надо, не старайтесь меня перебить. Нарезка «салями» дала нам это право и еще что-то про выполненный долг. Отсутствие Вани и Паши мы, как обычно, отнесли к традиционному мордобитию, в которое, как правило, вступают только студенты (по глупости) и кто-нибудь из архангелов в погонах (по служебной инструкции). Поскольку в вагончике было тепло, мы не торопились к родным и близким, от которых, кроме колючих взглядов и неприличных вопросов, ничего было ждать. Мы выпили еще, и «сияние» покрыло наши спины. Прораб упал в Вечность, а мы, докурив сигареты, смотрели в открытую дверь, за которой ходила смерть и оловянные солдатики.

* * *

— А что, Савин и Молотов еще не пришли? — услышал я бригадирский голос из толщи сна.

Мои глаза открылись как двери списанного «Икаруса». Розовый рассвет маячил за дверью, и уже орали воробьи. Сам бригадир стоял одной ногой на голове прораба, а другой в блевотине.

— Савин сказал, что, как только набьет ебало Пашке, то они вместе придут вкусить, и все такое — ответил я, — тот его носилками придавил сзади, шутник, бля.

— Надо пойти посмотреть, давно нет… пацанов… — тяжело и смрадно сказал Толик.

Он сошел с головы прораба и, затмив розовый проем, исчез в утре.

Я отвинтил горло «Соблазна» и выпил из него — утром из стаканов не пьют, запомните это! Занюхивайте только собственными рукавицами, иначе рано или поздно вас вышвырнут из поезда или вы продадите оставшуюся часть Родины. Вставать не хотелось. Накануне я заснул сидя, как, впрочем, и проснулся — не стоя и не лежа. Но встать пришлось. И все из-за головы. Той самой Пашкиной головы, которую я тогда в темноте так и не увидел. Меня позвал бригадир. Громко так и тоскливо позвал, как вымирающий вид.

Я неторопливо, как Вселенная, вышел на зов. Где-то в начале я говорил про монументальность и назидание. Так вот, я увидел это. Я увидел то, что простой обыватель назовет артефактом, иль как там его, забыл (голова, знаете ли).