Золото Плевны

— Мадмуазель, мадмуазель, — застрекотал скороговоркой женский приятный голос. Руки тянули вверх. Понял, что меня хотят усадить. Наверное, можно. Все–таки у доктора живет и знает, что делать. Голова кружилась, клонилась. Шаткое сознание сопротивлялось, моля каждой клеткой о спокойствии. Заботливые руки поддерживали тело, разворачивали, усаживали, обкладывали подушками. Гладили кудри ненароком. Хмурился я от такой непристойной дерзости простолюдинки.

— Спасибо, мадмуазель, — поблагодарил я, когда меня наконец усадили и я смог после возни поднять голову на Иванку.

Надо же.

Неожиданно.

Бывает так, среди помета элитной борзой, вдруг увидишь щенка и сразу поймешься — нет, не извелась порода, продолжится племя, вырастит знатный вожак. Будет и чудо, и новая ветвь. Ликует тогда сердце при виде приятного подарка природы. Улыбаться хочется.

Девку природа так же выделила. По всем параметрам. И придраться не к чему. Из таких обычно достойные экономки получаются, на зависть всем соседям вокруг. А уж какие пересуды могут пойти. Только, что нам чужие сплетни? Привыкать что ли? На них выросли. Я слегка подмигнул своей ночной добровольной няньки. Не увидела, правда, наклонилась к принесенной корзинки. Жаль.

Распрямилась, глядя на меня, радостно заулыбалась, так что от нахлынувших слез восторга, искрились глаза. У меня, что на лбу написано — граф? Приветливое лицо излучало такую доброжелательность, что я невольно заулыбался в ответ. У Иванки улыбка стала еще шире. Из–под легкого белого платка выбилась прядь волос темной бронзы, быстро спрятала за ухо, потрясла открытой ладошкой в воздухе, сказала:

— Момент, — и колени мне устелили белым рушником, а затем сверху поставили кроватный столик. Белые ручки прислуги проворно сервировали, выполняя привычную работу. Поймал себя на мысли, что продолжаю глупо улыбаться. Кашлянул, смазывая улыбку. Вот ведь доктор пройдоха! А еще в пенсне! И как у такого обычного местного божка, может быть в услужение такое очаровательное создание. Где мерило небесное? Справедливость? Кого к ответу призвать? Почему у одного в услужении с измальства дядька хромой, да девки курносые, конопатые, а в забытом всеми турецком имении, в какой–то Болгарии, у простого докторишки в прислуге — алмаз, по — другому то и не назовешь. Да такой огранить, да руку мастера приложить — сама судьба просит. Возможно хитрый лекарь мне её как лекарство прописал.

Иванка поставила на стол фарфоровую закрытую миску. Открыла витую крышку и шумно понюхала поднимающий пар от варева.

— Вкусно, — она даже губами причмокнула, слишком пухлыми, хоть и правильной формы, как у настоящей мадмуазель.

Я опустил глаза в миску и чуть не потерял сознание. В янтарном море жирных скалок, среди рубленной свежей зелени, кружевной моркови и тонкой соломкой нарезанного картофеля, островом торчал куриный окорок. Стало так дурно, что Иванка откровенно забеспокоилась, подхватила меня за плечи и не дала упасть на бок. Зашептала на ухо, волнительное что–то, да заботливое.

— Ешь. Вкусно. Хорошо, — она кормила меня с ложечки, заботливо пропитывая уголки рта белоснежной салфеткой. В эти мгновения сердце мое тревожно билось в груди, гулко отдаваясь в больной голове. Я со всем рядом видел приоткрытый женский рот, невинную улыбку в изломах сочных губ.

Кабы не эта проклятая боль…

Глава 8. Хитрое лекарство.

Привычно закрутила платок на голове, соскочив с лавки, достала злополучный тазик. Стирать! Быстрее. Зола приготовлена. Вода есть. Не беспокойся, миленький, я всегда рядом. Дни и ночи только с тобой. Сижу у кровати. Ловлю тяжелое дыхание. Не даю в бездну–пропасть упасть, отколь не выбраться никогда. Слаб мой русский. Сначала редко приходил в сознание. Теперь стоит утку начать подкладывать, сразу ловит за руки — не дает кальсоны снять, а то и по коленки погладить может. Приходит в себя, родненький. Приходит.

Бинты постирала, за развешиванием услышала трель колокольчика. Вытерла руки о передник, скинула фартук, распахнула дверь и резво побежала к кухне. Там на столе уже поднос дожидается. Толстая Демирка смотрит грозно, уперев руки в крутые бока. Сердится и пыхтит готовая взорваться. Волосинка на носу топорщится тоже желая меня пронзить ненасытным жалом. В ответ озорно улыбнулась, делая круглые глаза, и показала язык, вихрем вылетая из кухни под шипение кухарки. Колокольчик надрывался. Побежала к кабинету. Доктор важный полулежит на кушетки, дымит папироской, шелестит газеткой. Пиджачок небрежно накинут, ворот загнулся. Обед, а уже навеселе.

— Долго. Где шляешься Иванка?!

— Я не шляюсь спешила, как могла, — ответила, пожимая плечами, раскладывая приборы по столу. От гуляша пахло петрушкой, наполняя прокуренный кабинет ароматами лета.

— Шельма, — доктор кряхтит и тяжело поднимается с кушетки, пересаживаясь за стол. Помогаю ему, как могу — поддерживаю.

Отяжелел с годами, сонно щурится, но носом ведет — есть хочет.

— Устал, — говорит доктор. — Сильно. Сапоги сними. Жмут.

— С чего?

— Ноги отекли.