Золото Плевны

На ужин за мной прислали десятника. Старик Айдын–бей был не в меру суров. Держался отстранено, гордо вскинув голову. Рука покоились на столь же древнем пистоле, как и сам хозяин оружия. Оба потемнели от времени.

Старый чудак, да и только.

Чуть не дернул его за длинный ус, но вовремя вспомнив, что это не мой Прохор, только подмигнул, слегка похлопал по плечу и продолжил готовиться. Причесал волосы, тщательно очищая от соломинок. Умылся холодной водой. Выбритая кожа немного зудела, когда вытирался накрахмаленным полотенцем. Поправил рукава белоснежной рубашки. Надел длинный кафтан светлого цвета. Староват фасончик, вышел из моды, но, что дали, тому и рады, простит меня любимая за столь нелепый наряд. Скоро предстану перед ней во всей красе, наступит долгожданное время, тогда и покажу себя. Да и матушка поделиться фамильными драгоценностями, поможет стать настоящей графиней, на зависть всем соседям.

Я засвистел модный романсик, весьма довольный собой, представляя заветное будущее.

Всю дорогу болтливый старик Айдын–бей не проронил ни слова. Куда девалось былое красноречие? Даже вечную песню не напевал. Со всем старик не походил на себя.

Я немного удивился, когда он вошёл вслед за мной в гостиную. И еще больше испытал легкое волнение, не увидев праздничного сияния свечей, накрытого на ужин большого стола. В полумраке напротив входа стояла группа людей. Женщины. В черных одеждах, напоминавших нереальных ворон. Среди них я увидел мать Малики и саму мадмуазель. Улыбнулся, откланялся. Очень хотелось спросить, что всё это значит и, что за веселье нам предстоит. Какова задумка?

Прозвучавшие в начале представления слова, удивили:

— Могу я увидеть ваше оружие, шевалье? — спросила на плохом французском, мать Малики. Почтенная женщина очень волновалась. Я нахмурился. Посмотрел на свет очей моих. Девушка, бледная, как никогда медленно кивнула. Веселость и праздность настроения стало волной сходить с меня.

— Не думаю, что это будет уместно.

Айдын–бей положил мне на плечо тяжелую руку и тихо сказал, дыша в затылок.

— Делай, что попросила госпожа.

Я медленно повернулся и прямо посмотрел на старика. Десятник отшатнулся, протягивал мою шашку в скромных ножнах. Свет отразившись от изумруда, оправленного в серебро, разбежался по комнате весёлыми лучиками.

Я снова смотрел на Малику, чувствуя, как между нами разворачивается пропасть отчуждения. Но я, как не старался, не мог понять, в чем причина.

— Покажи, — попросила она, прошептав одними губами. Я услышал. Пожал плечами. Вытащил шашку. Показал оружие в раскрытых ладонях. Полусогнутые руки со всем не чувствовали тяжести. Золото рукояти и старинная арабская вязь на лезвии играли, ловя отблески свечей. Да, богатая шашка, генеральская, так вроде говорил в свое время Прохор. Я слабо улыбнулся, вспоминая старика.

Мать Малики, поддавшаяся вся вперед и тревожно рассматривая оружие, резко отшатнулась, вдруг увидев мою улыбку.

— Демон, — прошептала она, — демон. Будь ты проклят. — Йамур заголосила, всё громче и громче. Шашка задрожала в моих руках, набирая тяжесть. Да, что такое происходит? Ко мне медленно подошла Малика. На оружие она бросила беглый взгляд. Коротко посмотрела мне в глаза и вдруг резко отвесила пощечину. Щека запылала. Шашка в руках отяжелела, и мне пришлось сжать в ее кулаках.

— Я жду объяснений, любимая, — холодно сказал я, борясь с гневом. — Что происходит.

— Не называй меня так.

— Но почему?!

— Потому что ты не достоин.

Я зажмурился. Нашел в себе силы, открыл глаза и продолжил:

— В чем же моя вина, мадмуазель Малика?

— В том, что ты русский.

Я отшатнулся, словно получил вторую пощёчину.

— Я всегда гордился тем, что я — русский.

— Знаю.

— Это не вина. Это гордость. Гордость за нацию и империю.

— Знаю.

— Тогда скажи, почему такая перемена?

— Тогда будешь со мной честен?

— Я — человек чести. Я всегда с тобой честен. Как и с каждым.

— Тогда скажи мне: откуда у тебя эта шашка.

Я задумался. Пред глазами мелькнуло виденье. Кровавое марево. Дикие, перекошенные лица. Оглушительный грохот выстрелов. Отчаянный крики раненных и умирающих. Жестокая рубка рукопашной не на жизнь, а на смерть.

— В одной из боёв снял с убитого офицера.

— Ты его убил? — чуть помедлив, спросила Малика.

Кроме плача трёх женщин, сзади скрипел зубами десятник.

— Да, — кивнул головой я. Хотел добавить, что мне повезло и всё могло быть по–другому, но передумал. Девушка сжала губы, закачалась.

Я ждал.

Ждал её ответа, ждал свиста ятагана. В какой компот я попал?!

Она смотрела сквозь меня и даже не на десятника, стоящего за моей спиной. Словно кто–то в комнате находился ещё невидимый, но осязаемый.

— Это был мой отец, — наконец сказала она. С зажатого в кулак лезвия закапала кровь. Моя кровь. Мы оба смотрели на нее. Я ослабил хватку.

— Я… Не знал, Малика. Я понимаю, что нет мне прощенья, но я не знал. Но даже, если бы я знал, в той ситуации не было третьего выбора. Малика. Это война.

— Я понимаю, — грустно сказала девушка.

— Это значит, что ты сможешь меня простить?

— Простить? Простить убийцу своего отца?

— Да! Мы ведь любим друг друга!