Золото сечи [СИ]

Через несколько минут казаки подъехали к небольшому холму с зияющим чернотой отверстием в центре. Игнат спешился и отвязал стоявшую за своим конём лошадь. Болячий последовал его примеру.

— Отойдите шагов на сто, и там меня ждите, чтоб кони не видели, — сказал Сирко, вытаскивая последний факел, торчавший из привязанной к седлу торбы. Болячий взял под уздцы своего коня и коня Игната, и повёл их в сторону, откуда пришли. Тандем лошадей с носилками Кацупей направил за ним. Обоих свободных коней Сирко повёл к чёрной дыре.

Спустя несколько минут лошади ожидавших Игната казаков вздрогнули от двух выстрелов, донесшихся со стороны копанки. А ещё через недолгое время оттуда пришёл Игнат с пистолетами в руках. Без лошадей. Никто ничего не спросил. Всё было ясно и так: лишние кони теперь обуза — если зайти с ними в село, это сразу вызовет подозрение.

Ночь уже полностью вступила в свои права, на смену дневному светилу вышла почти полная луна, отчего стало достаточно светло, чтобы свободно продолжать движение. Около часа шли молча. С момента, как отъехали от схрона, у Игната появилось чувство, что дело сделано, основная задача выполнена. С этим чувством пришло расслабление — сказывались вторые сутки без сна, и организм включил защиту от физического и нервного перенапряжения. Под монотонный топот коней мысли стали путаться, веки слипаться… Он встряхнул головой и посмотрел на своих товарищей. Стало ясно — все находятся в состоянии полудрёмы.

— Стойте! — скомандовал Сирко. — Здесь заночуем.

Казаки спешились.

— Игнат! — неожиданно позвал Неваляха. — Подойди!

Он лежал в висящих на конях носилках, как в гамаке, глядя в звёздное небо.

— Что, Дмитро?

Сирко взял раненого за руку.

— Не доживу я до утра. Селение рядом уже… Слышишь, собаки лают?

Довезите меня до церкви, и там оставьте хоть под дверью, если закрыто будет. А сами дальше пойдёте, если казаки побитые из того села были.

Игнат на минуту задумался. Со стороны, где по его расчётам должно было находиться село, в наступившей тишине ветер доносил собачий лай.

— Село рядом, твоя правда, — сказал Сирко. — Значит, сейчас и пойдём туда. Только не верхом. Пешком коней поведём, чтоб сон прогнать. Сонный казак — не воин! А нам сейчас особо осторожными быть нужно. Рано расслабляться. Только полдела сделано. Нам выжить нужно, иначе казну никто не найдёт. И одного мы тебя не оставим. Обстановку в селе разведаем, продовольствия там заодно возьмём — вдруг дальше идти придётся… А там — видно будет, что к чему. Дорога путь покажет.

Пройдя версты две, казаки оказались на краю большого обрыва. Точнее, это был горный хребет, на вершине которого они стояли. А внизу, у подножия, лежало село, чернея в лунном свете ровными коробками глинобитных хат. Лишь в нескольких окнах мерцали слабые огоньки сальных свечей.

— Вот и край земли! — сказал Болячий.

На противоположных друг другу окраинах села возвышались 2 холма. На одном, как это было заведено, стояла церковь, на другом — мельница. То ли из-за этого, то ли благодаря далеко не щуплому телосложению мельника и настоятеля церкви, а может из-за их авторитета, односельчане прозвали их "два бугра". Меж собою "два бугра" были кумовьями.

Время уж перевалило за полночь, а в подвале церкви на длинном столе трапезной всё ещё горели свечи, освещая лица "двух бугров" и бросая блики на маленькие окна под потолком. По глубине подоконников можно было судить о толщине каменных стен. А толщина их была не меньше аршина. Благодаря этому, хоть на улице уже который день стояла жара, здесь было прохладно.

На столе перед кумовьями стояли чарки и кувшин с красным вином. Мальчонка-дьячок, 12 лет от роду, принёс сырную доску с ломтиками козьего сыра и чёрного хлеба.

— Благодарствую, Данилка! — поблагодарил его священник. — Возьми продуктов, как обычно, и иди домой с богом, а то мамка твоя волноваться будет.

Дьячок поклонился, и бесшумно исчез. При церкви он кормился третий год — был и звонарём, и певчим, и алтарником: помогал батюшке облачаться, разжигал древесный уголь в кадиле, мыл чаши для причастия, убирался в 29 алтаре, и не только. Поэтому знал здесь каждый камешек, и мог неожиданно появляться в самых разных её местах.

— Я бы… — сказал захмелевший мельник, положив на стол натренированные переноской мешков с мукой руки, сжатые в кулаки, — Вот этими бы руками, иродов… За Ваську, плямяша моего, упокой Господь его душу…

По его широкому, некрасивому лицу покатилась слеза.

— Не дело о мести мечтать, — сокрушённо покачал головой священник. — Погубит тебя это. Твоё призвание — людей хлебом кормить. А тех, кто казаков наших жизни лишил, Господь сам накажет.

— Это же надо… — словно не слыша собеседника, рассуждал мельник, — Поубивали и бросили, чтобы мы на татар подумали. Из-за жары даже не попрощались как по-христиански положено… Как магометан пришлось хоронить — в этот же день. Я же утром ещё с ним разговаривал… День ещё не кончился, а он в землю уж зарыт.

— Да, тяжёлый день был, — сказал поп, поднимая чарку. — Длинный день. Помянем убиенных вновь представленных рабов Божьих!