Герман почувствовал, как ветер толкнулся в заты
лок, распушил волосы, значит, потянуло с горы — вер
ный русский ветер, самый рыбный; хоть бы постоял
немного, дал взять план. Тут снова вскрикнула кукуш
ка, ее зов стал слышнее и гуще, знать, пришел с наро
дившимся ветром. Сразу загрустилось, вспомнилась
жена, ее каменное молчание, сухой желчный рот и
неулыбчивое лицо. «Уеду, к чертовой матери, уеду, —
подумал Герман, — уйду на тральщик. Надоедно
тут».
Он по-новому взглянул на море, и оно показалось
ему, по сравнению с тем буревым океаном, который жил
в воспоминаниях, лишь мутной болотистой лужей. «Каж
дый день одно и то же, глаза-то намозолит, леший по-
сунул сюда забраться. Задора пет того, задора...» Он
провел по лицу ладонью, как бы смахивая липкую лес
ную паутину, и вдруг почувствовал, что устал и хочется
спать. В избушке было светло. По черному, затоптанно
му полу пробежалась мышь и сделала стойку возле
пустующих нар. В углу стояла плита, заставленная
обувью, завешанная мокрыми портянками и ватниками,
у стены — трои пары, в центре — стол с двумя лавками
подле, вот и все убранство. Вновь подумалось, как это
убого все и надоедно, и эта картина будет маячить изо
дня в день, до поздней осени, а в следующем году опять
то же самое: три надоевших рыла, болото и море — и
так из года в год, до самой пенсионной старости, если
не загнешься раньше ее.
50
кая-то! Уйду па тральщик, там весело».
И почему-то не вспомнились Герману тесный кубрик,
галдеж, немая усталость от бесконечной работы, когда
отваливаются руки, вахты и подвахты, река рыбы, в
которой утопаешь даже во сне, и до тошноты надоев
шие за полгода промысла лица ребят, когда туманно
грезится берег и кажется раем. А сейчас привиделось
ему, что вот рыбы взяли полно — темная сила этой ры
бы — и двое-трое суток не принимают ее на базу, а ты
лежишь на палубе под южным солнцем, пузо кверху, —
счастье-то какое! — а тебе и завтрак, и обед, и ужин —
никаких забот. Ты травишь с ребятами баланду, весе
лея от одной лишь мысли, что рыбы взяли два плана,
значит, на берегу закипит жизнь, на хлеб и «Солпцедар»
хватит, а там и девочка привяжется...
Рядом заскоркала мышь. Герман открыл пьяные от
бессонницы глаза и раздраженно кинул в нее домашний
шлепанец: гнусь амбарная испуганно пикнула и скати
лась в свою нору. Тут Германа будто ударили обухом
по затылку, так сразу он провалился в сон. Но и часу
не прошло, как очнулся от кошмара, будто на грудь ему
положили громадный валун, а Коля База наотмашь
дробит его кувалдой. В избушке было не продохнуть от
комарья, словно его согнали с болотины сюда и напроч-
но закрыли все щели. Окна были черными от гнуса и
едва пропускали свет; рыжая сука с острой длинной
мордой лежала посередке пола, тонко выла и была се
рой от комарья, ведь у нее нет рук, чтобы отмахнуться
от этой заразы. Сашка Таранин вскидывался на нарах,
как громадная белуха, но от сна очнуться не мог, и
жалко было глядеть на него. Коля База, замотавшийся
в простыню, походил на мумию.
Герман, ошалелый, вышел на волю, и его качнуло
горячим воздухом, напитанным морем, даже почудилось
поначалу, что нет кругом ни единого комара. Подумал:
вот где спать надо. Дул русский ветер с горы, и море
успокоенно ворчало, облизывая песчаную кромку и ос
тавляя на ней заплески. Волна, белая и мелкая, как
обрывки песчаной бумаги, путалась в сетчатой стене.
Привычным глазом Герман обежал ловушку и увидел
в капроновой завеске острые черные рыла, которые по
рой вскидывались отмелой волной: это висели семги, на
51
разогнул голяшки сапог и зашел в промоину у крайней
береговой сетки, где, запутавшись передним крылом,
лежала семга, похожая на еловую плаху. На отливе
можно было, наверное, пройти рядом с нею и не заме
тить, так ловко спина рыбы сливалась с черными мор
скими заплесками и травой, и только острый глаз ры
бака за добрых сто сажен способен разыскать семгу
в тайнике.
Две рыбины Герман отнес в ледник, положил на
спекшийся ноздреватый лед, покрытый тусклой мертвой
чешуей, а третью оставил возле поварни на колченогом
столе. Сашка все так же метался во сне, и комары за
висли над ним непрозрачным гудящим столбом; тут и
глядеть было страшно, а не то что лежать и страдать.
Герман постоял у изголовья, и ему стало жаль молодого
напарника. Он разбудил Сашку, потянув с нар за ногу,
тот поднял опухшее лицо, беспамятно моргая круто
загнутыми ресницами, но, поняв, кто стоит перед ним,
живо вскочил, протирая глаза.
— Давай, уху заваривай. Хватит страдать. Я тут
свежины добыл, — буркнул Герман и пошел прочь.
Тут очнулся и Коля База, размотался из простыней.
Он потер литую плоскую грудь с едва заметными шо
коладными сосками, почему-то сразу снял со стены би
нокль и вышел на обрыв. Герман поглядел на него,
пожал плечами и снова принялся рушить семгу на
крупные звенья. Рыба была арбузной спелости с едва
заметным морошечным отливом под перьями и в брюш
ке, где нагуливался запасной жир, который семга бе
регла для долгого пути по северной реке, чтобы за сотни