Золотой ключ, или Похождения Буратины. Claviculae

Маршрут прогулки в последние полвека не менялся: двор дома 57 по Забитьевской, мимо детского садика, в скверик, проходным двором на улицу имени финского коммуниста и на угол проспекта имени монгольского поэта. Или, может, адмирала — Сурин не видел большой разницы. Он вообще старался не обращать внимание на московскую топонимику. Хорошо, хоть Забитьевскую переименовали обратно: с тридцать третьего по девяноста второй ни в чём не повинная улочка носила имя какого-то ростовского бандита, имевшего заслуги перед революцией.

Не переименовывали только безымянный скверик. По нему Сурин гулял с жесткошёрстной Хиной Марковной, с рыжей Фосеттой, умершей от почек, с Вальди, названном в честь мюнхенской Олимпиады, и с Лампопусом, которого в девяноста втором раздавил джип. Водитель специально вильнул, чтобы пустить собаку под колесо. Мстислав Мануйлович позвонил двум бывшим ученикам: сотруднику силового ведомства, которому он ставил американский английский, и уважаемому человеку из Северной Осетии, которому он учил настоящему арабскому. Обоих он попросил об одном и том же. Ученики отнеслись к просьбе с уважением — скооперировались, задействовали возможности, нажали на пружинки. Джип нашли, с водителя поспрашивали. То, что от него осталось, жило в подмосковной клинике для ветеранов горячих точек. А может, уже и не жило — Сурин не любопытствовал. К тому времени у него уже был Проционус Команданте. Его подарил Мстиславу Мануйловичу одесский грек, которому Сурин научил родному греческому.

Сейчас он стоял — с тяжело дышащим Зигером на шлейке — на углу проспекта. Тот казался неопрятным и замызганным, как и любая вещь в общественном пользовании. Зато улица была обихожена, уставлена красивыми чугунными фонарями и дорогими магазинами. На её парковках отдыхали автомобили хороших пород — в основном ауди, и эти, как их, бентли. В последнее время Сурин стал замечать на улицах много бентли. Не нравились ему эти машины: было в них что-то от раскормленных падальщиков, всегда чующих, где ожидается очередное пиршество. Магазины же он, напротив, одобрял. Недавно он покупал для Зигера тёплую попонку с кристаллами Сваровски. Магазин понравился: там были милые девушки, которые вокруг Команданте только что не танцевали. Попонка тоже показала себя с лучшей стороны, и даже дурацкие кристаллы оказались небесполезными. По крайней мере, Команданте не теребил её зубами.

Вечер уходил в небытие — с достоинством, без жалоб и трагической суеты. Тени от фонарей росли быстро и незаметно, как чужие дети.

Настало время для первой вечерней сигаретки. Сейчас он её выкурит, с удовольствием думал Сурин, а потом отдохнёт на лавочке. Дальше — домой, к чаю и книгам. Можно позвонить Зареме, она придёт и заберёт Зигу — а самому заглянуть к букинисту Шварцеру. Который отложил для него кое-что интересное, в том числе четырёхтомник Минского в отличном состоянии, "Восточный вопрос" капитана Владимира Гота со всеми схемами и картами, а главное — некие сведения об архиве издательства "Омфалос", оставшиеся во Флоренции у Лопатто, а потом, скорее всего, осевшие у Гардзонио. Его интересовало, сохранились ли гранки второго сборника Фиолетова.

Сурин сунул руку в карман пальто. Извлёк портсигар с потёртой серебряной крышечкой. В нём должны были лежать две ароматные палочки "Sobranie Black Russian". На эти сигареты он перешёл ещё в пятьдесят седьмом. Ими Сурина исправно снабжал знакомый матрос торгового флота. Его Сурин вылечил от привычки материться через слово.

Щёлкнула крышка — и Мстислав Мануйлович обнаружил, что портсигар пуст.

Первым делом Сурин сделал дыхательное упражнение, чтобы не разволноваться. Потом развернулся, чтобы присесть на лавочку. И убедился, что лавочки тоже нет, а вместо неё — пустой четырёхугольник земли, на который уже успели набросать мусора. Два окурка, лежащие рядом, белели, как выбитые зубы.

Мстислав Мануйлович прожил на свете достаточно, чтобы отличать вероятное от невероятного, а возможное от невозможного. Какие-либо пертурбации с любимой лавочкой были возможны, но крайне маловероятны: за порядком в скверике и его неизменностью приглядывал его ученик в мэрии. Напротив, отсутствие сигарет в портсигаре было не просто невероятным, а вот именно что невозможным. Сурин точно помнил, как он перекладывал четыре палочки из пачки в портсигар с утра. И он ни с кем не делился, нет. Разве что утром, на лестничной площадке… но этим утром он там стоял в одиночестве, это он помнил точно. Значит… значит… значит, что-то должно случиться.