Золотой скарабей

– Друг мой, я расскажу тебе свою парижскую историю. Познакомился я с графиней Фоссель. Хороша собой, воспитанна, а главное – читала наизусть «Освобожденный Иерусалим» Торквато Тассо. Наизусть! Где встретишь еще такую умную женщину?.. И была несчастна! Муж ее бросил, обманул, по ее словам, оставил большое состояние, а сам исчез – якобы его направили в Индию, но через неделю она увидела его проезжающим в экипаже по парижской улице с новой дамой… Боже мой, как она мне об этом говорила! Слезы так и лились из ее глаз, она заламывала руки, клялась, что я единственный ее спаситель, что полюбила меня за поклонение французским философам, Руссо, за мои стихи!.. Мы встречались в Люксембургском саду, я катал ее в экипаже, вместе отправились к Руссо, я дарил ей все, что у меня было… Ах, Мишель! Бездонно женское коварство! Все деньги из моего кошелька переместились в ее сумочку… Я продал даже серебряные пряжки со своих туфель… Она же оказалась истинной авантюристкой! Учти мой опыт, дорогой! Не такова ли Эмма?

И он не преминул прочесть стихотворение, в котором один «детина», по уши влюбившись в красавицу, подружился с бесом, умоляя «подарить» ему ту красавицу. Бес внял его мольбе, однако через короткое время семейная жизнь стала столь несносной, что «детина» запросил беса избавить его от жены.

…Дорога между тем обрела приметы южных мест: на смену соснам и елям пришли яблони, вишни с чуть облетевшей листвой, запахло дымками, показались и местные жители – татары, цыгане, евреи, армяне. Последний постоялый двор, где они ночевали, напоминал Вавилон; комнату слабо освещала одна-единственная коптилка. Зато впереди был Херсонес!

Утром Хемницеру нездоровилось, и Михаил, рано проснувшись, один отправился взглянуть на окрестности. Утро было чистое, светлое – южная степь неохватно расстилалась вокруг. Очарованный высотой знойного неба, стройными кипарисами (он видел их впервые), Михаил не шел, а подпрыгивал, отдаваясь первобытной радости. Хотелось кричать, несуразно, дико, он подбирал камешки и бросал их вверх. В этих взгорках, в этом жарком утре чудилось что-то очень знакомое…

С кем не бывало такого странного «узнавания»? Попадаете в незнакомое место, и пронзает острое чувство: вы уже были тут, знаете его, но где и когда – не вспомнить.

Вдруг среди чистого поля, в чистом небе откуда-то взялась огромная стая птиц. Тучей закружились они над его головой, затем замерли, черный птичий шар повис в воздухе. А через минуту-две так же внезапно, как и возник, рассыпался. И снова – голубизна и бездонность неба. Но на дороге появился человек в странной одежде – в белом балахоне и черной шапочке; он приблизился, поднял руку. Покоряясь его воле, Мишель протянул свою. Встречный заговорил негромким голосом:

– Остерегайся, человек! Участь твоя может быть печальна. У тебя нет ни отца, ни матери, а родина твоя далеко отсюда. Я вижу твое прошлое и будущее – ты будешь всегда одинок. Более всего жаждешь ты дома, но у тебя его нет и не будет. Человека, с которым ты расстался, ждет беда… Далеко идет твой путь, многое откроется тебе, но самое трудное – открыть себя. Будешь ты люб женщинам, а они – как деревья в лесу. Дерево же руби по себе. А ум держи в напряжении.

Михаил стоял как неживой, мысли замерли, сердце словно остановилось. Наконец, придя в себя, надумал что-то спросить; оглянулся – но ни на дороге, ни близ ее человека уже не было. Только ровная степь, окутанная легким туманом…

Путь-дорога через леса и степи

В те времена одна дорога в Европу вела северными землями, через Ригу, Данциг, Штоле, а другая – по крайним, украинским землям, через Австро-Венгерскую империю. По ней-то и ехали Строгановы. Обоз растянулся чуть ли не на версту: кареты, колымаги, верховые, стражники.

Хоть и тряская дорога, но Андрей наконец изучил лощеную бумагу, врученную графом, и понял: с ней для него заграница безопасна. В пути он старался повторять то немецкие фразы, то учил итальянские слова. А еще жадными глазами всматривался в окрестности. На южных полях уже что-то сеяли, у земли копошились мужики и бабы. При виде барского обоза они снимали шапки, кланялись. Павлуша махал рукой, выглядывал из кареты, глубоко вдыхая весенний воздух. Хорошо! Свежий ветер, пахучая земля, первая зелень, а впереди – Киев, Вена!

Кузина Лиза сидела в карете, обитой кожей, и… вязала, да, она постоянно что-то вязала – благо в русских каретах имелись небольшие фонари, заправленные маслом.

Позади карета того, кто старше кузенов и кузин, – Андрея. Ему двадцать пять лет, и кое-кто даже называет его Андреем Никифоровичем. Нос и губы у него – точь-в-точь как у графа, зато взгляд – острый, въедливый, а волосы – как у цыгана. С детства его было не оттащить от карандашей, и в дороге он не расставался с рисовальными принадлежностями. Однако никто бы не догадался, что за профиль чаще всего выводит его карандаш. Уж не Василисы ли?..

Обоз приближался к Киеву.