Золотой скарабей

В дальнем пути нужны остановки, и предусмотрительный Строганов снабдил путников несколькими рекомендательными письмами к тамошним помещикам, старым знакомцам. Под Киевом было имение Давыдова, туда-то и направились молодые Строгановы.

Зимой Давыдовы живали в Северной столице, а весной, посуху, отправлялись в усадьбу. Путники миновали каменные ворота, липовую аллею – и перед ними предстал дом в два этажа, из толстых бревен, верх деревянный, низ каменный. Поселились они в нижнем этаже. Там было прохладно. На диванах, покрытых кожей, тоже не согреться. Двойных рам нет, а занавески легкие, кисейные, так что от окон сильно дуло. Сообразительный Андрей сразу взялся за дело: заклеил окна промасленной бумагой, снаружи прибил дощечки.

– Весна ныне холодная. У нас это самое неважнецкое время, – оправдывалась осанистого вида хозяйка. На руках ее была маленькая девочка с большими шустрыми глазами, которые она не отводила от гостей.

– Как зовут шалунью? – спросил Григорий. – Аглая? Ишь какая! Вырастет – станет отменной красавицей.

Несколько дней они жили в Каменке. Уже зацветали яблони, вишни, жужжали пчелы. Молодые бегали взапуски по усадьбе, качались на качелях, музицировали. Подолгу выслушивали главу дома Александра Львовича – как не порадеть столичному гостеванию?

Потчевали неуемно! С утра до вечера стол заполнялся всяческой снедью. Украинский борщ, галушки, пирожки и булочки, томленая утка с клюквой, жаренья, соленья – грибы, капуста, яблочки… И что это были за яблочки! Современному человеку, покупающему «пластмассовые» фрукты без единой червоточинки, трудно представить те яблоки.

Впрочем, если кого-то интересует малороссийское застолье тех времен, то – откройте Николая Васильевича Гоголя, рожденного под Полтавой, а мы прислушаемся, о чем балакают столичные гости с разговорчивым хозяином…

– Кто ко мне постучится, – говорил он, – от всякого мне радость. Принять путника, соседа, случайного человека, принять радушно – мой долг. Приехал в этакую даль – значит, оказал честь… А с графом Александром Сергеевичем игрывали, бывало, мы и в картишки, и в биллиард… Как-то в Зимнем целую ночь играли…

Братья переглядывались: барин был забавен, словоохотлив, даже болтлив.

– А ежели какой гость посмеется над моим радушием, – хозяин словно догадывался об их мыслях, – так ему одно имя – свинья. У меня, правда, таких гостей никогда не бывало… Ох, какие же проказники были братья Орловы! И не передать! Раз был я в карауле возле Зимнего дворца… И что вы думаете? Вижу всех троих Орловых, и все… пьянехоньки! Без чувств. Один даже разлегся возле пруда, вот-вот свалится в воду. Велел я его поправить… А утром государыня спрашивает: «Каково попировали Орловы у Апраксина?» Я возьми да и скажи: уж так попировали, что чуть в воду не кувыркнулись… Потом отцу про то рассказал. Он рассердился: «Экой ты болтун, разве можно про такое государыне сказывать?» В котором то году было – определительно сказать не могу, только с той поры язык свой держу за зубами… Думаю, что было сие еще до Пугача.

– А расскажите про Емельку Пугачева, – попросил Павлуша.

– Ой, не к ночи будь помянут супостат! Тьфу ему! – вскинулась супруга. А хозяин без спешки вынул табакерку, сунул в нос табачку, несколько раз чихнул и принялся вспоминать казнь Пугачева.

– Привезли его в Москву. Мороз стоял страшенный! Посадили на Монетном дворе. Вся Москва в страхе жила. Опосля Крещения должны были казнь совершить, так не поверите, в лютый мороз народу собралось – ужас сколько! И отчего народ имеет к страшным зрелищам такое любопытство?

– Я бы обязательно посмотрел! – вклинился Григорий и пустился в рассуждения о необходимости казней.

– А я бы не стал, – заметил Воронихин.

Григорий говорил четко, правильно, «каши во рту не держал» и сидел за столом так, словно аршин проглотил: так его вышколили с детства. Лицо у него было открытое, взгляд прямой, смелый, но главное – всякому слову находил нужное применение. Павлуша – тот не столь разговорчив, чуть что – смущался, зато у него были славные эпистолярии. С дороги послал отцу уже три преподробнейших письма.

В один из дней в давыдовском имении появилась незнакомая дама лет сорока.

– Моя сестрица, – представил ее хозяин, – родственница капитана Лазарева, того самого, что совершил кругосветное путешествие. Она побывала, подумать только, у знаменитого Ниагарского водопада. Нина Ильинична, расскажете?

– Нет-нет, не теперь, – подняла она тонкую ручку с изящными пальчиками и обезоруживающе улыбнулась, – расскажу непременно, но не теперь.

Глаза у нее были редкого, почти сиреневого цвета, Григорий залюбовался.

Миновала неделя, но рассказ так и не случился, обстановка, по мнению Нины Ильиничны, была неподходящая – а путешественники стали собираться в дорогу: пора! При прощании многочисленные обитатели усадебного дома высыпали на крыльцо, к деревянным колоннам. Маленькая Аглая ревела, и ее ничто не могло успокоить; только когда Григорий взял ее на руки и подбросил в воздух, замерла и смолкла, уставившись в него глазами-пуговицами.