Золотые миры

Хотелось нарциссов — белых цветов.
Хотелось свободы, хотелось счастья.
Струились нити пёстрых стихов
И разрывались на неравные части.

И падали ночи. И падали сны.

Звучали минуты. Звучали струны.
Душа пьянела дыханьем весны,
Дыханьем тленным, тленным и юным.

Хотелось солнца, аромата земли.

Боялось сердце. Скучало. Слабело.
Было грустно думать о заветной дали
И плакать о нежном, красивом и белом.

29/ I, 1924

Вечер («Бессильно согнутые руки…»)

Бессильно согнутые руки.
Во мгле заката жадный взор.
Сплетаются глухие звуки
В пустой, небрежный разговор.

В лучах закатного пожара

Сверкает тёмное стекло.
Ничто не промелькнуло даром,
Ничто бесследно не прошло.

Слова всё тише, всё короче

Звенят во мгле пустого дня.
Он правды всё ещё не хочет
И молча смотрит на меня.

Полуопущены ресницы,

А что за ними — не поймёшь.
Ещё не перестала биться
В руках мучительная дрожь.

Ещё болят воспоминанья

В лучах сгорающей зари,
И губ неровное дрожанье
О чём-то прошлом говорит.

Слова спокойны и покорны

В тоске пустых, условных фраз.
Нет, не забыл он взгляд задорный
Жестоко обманувших глаз.

Ещё легко и нежно верить

В красивую, как счастье, ложь,
И ощущать при скрипе двери
Незабываемую дрожь.

Смотреть, как искрится страница

Зигзагами карандаша.
Ещё не хочет пробудиться
В нём опьянённая душа.

Закат сгорел. Темнеет вечер.

Лучи последние скользят.
Платком я закрываю плечи,
Дразня тоскливый, жадный взгляд.

В ответ, пронзённый дерзким взглядом,

Убитый роковым концом,
Он ждёт речей, залитых ядом,
Смотря в знакомое лицо.

Но без задора своеволья,

Ломая пылкую мечту,
С невыразимой, страшной болью
Я посмотрела в темноту.

Всё ниже опускались веки

И задрожала складка губ.
В душе чужого человека
Читать я больше не могу.

Пусть будет ждать и будет верить

В тревожный сон забвенья. Пусть
По-своему он станет мерить
Мою непонятую грусть.

Что я скажу и что отвечу

В тоскливый час перед столом.
Когда ползёт тревожный вечер
И блещет чёрное стекло?

3/ II, 1924

Вчера («В душе поднималась досада…»)