Золотые ворота. Черное солнце

Его постепенно охватывало то особое возбуждение, которое присуще изголодавшимся наркоманам, когда они наконец дорываются до морфия. Фон Ритце заболел этим возбуждением еще тогда, когда задумал превратить Киев в самый смирный город Европы. Теперь его уже пугало это состояние, ибо всякий раз потом у него наступала длительная и тяжелая депрессия: начинали мучить гнетущие мысли, а в последние недели все чаще стали слышаться какие-то угрожающие голоса. От них нельзя было ни убежать, ни укрыться: они преследовали, угнетали мысли и чувства. Были минуты, когда фон Ритце желал только одного: броситься куда глаза глядят из этого проклятого города и вычеркнуть его из памяти навсегда. Но без генеральских погонов и дубовых листьев он никуда не тронется из Киева. Он будет убивать и убивать, пока не добьется своего. Эти варвары веками будут дрожать при упоминании его имени. Он уничтожит каждого, кто отважится стать поперек его пути. Не пощадит он и националистов.

«С националистами я буду обращаться несколько осторожнее, чтобы не навлечь на себя беды. Ведь за их спинами в Берлине стоят влиятельные чины из абвера. Националистическую мерзость я зажму в кулак с помощью Рехера».

— Дорогой мой Георг, — фон Ритце положил на плечо Рехера руку. — Даже не знаю, как и благодарить вас за эти предостережения. Но для решительных действий…

— Вам нужны весомые доказательства?

— Именно так.

Рехер в свою очередь положил руку на плечо фон Ритце:

— Дорогой полковник, вы их получите предостаточно.

На Софийской колокольне глухо загудел колокол «Рафаил»…

Во сне Шнипенко не услыхал, а скорее почувствовал, как мелкими переборами «Рафаилу» откликнулись малые колокола, и вскочил. Не успел глаз раскрыть — завопил что было силы:

— Это так ты меня разбудила?!

Старая женщина в черном, сидевшая на краешке стула у кровати, встрепенулась. Ее костлявые, совсем высохшие пальцы беспомощно забегали по впалой груди, отыскивая, видимо, концы платка. А в больших, поблекших от тоски глазах застыл крик: «Боже милостивый, как же это я так непростительно зазевалась!..»

С полуночи сидела она в ногах у сына, чтобы вовремя разбудить его на службу. Но так и не разбудила. Видела, как мучительно кривятся его полуоткрытые губы, как подергиваются припухшие посиневшие веки, и все время говорила себе; «Пусть еще минутку поспит. Хоть минуточку…» Опомнилась лишь после крика сына.

— Ну, чего зенки вытаращила? Теперь можешь радоваться… И толкнула же меня нечистая сила понадеяться!

К таким словам старуха уже давно привыкла и нисколько на них не обижалась. Она была уверена: то не Роман, то горе его говорит. Вот если бы снять с его сердца хоть половину тревог… Но это было не в ее силах, единственное, что она могла сделать, это принести ему воды умыться. Принесла, подала рушник.

— Подавись им теперь! — И профессор швырнул рушник на пол.

Не ополоснув лица, не причесавшись, натянул прямо на пижаму свитер, брюки, вскочил в штиблеты и, сорвав с вешалки пальто, стремглав кинулся к двери. А мать так и осталась стоять посреди спальни с графином воды в руках. Униженная, заброшенная, ненужная.

Солнце еще не взошло, когда Шнипенко, застегивая на ходу пуговицы, выскочил из подъезда. Покрытая седым инеем улица лежала тихая и безлюдная. Только в морозном воздухе вяло плыли густые волны церковного звона. Его раздражали и необычно торжественный звон, и холодный колючий воздух. Бесили и любопытные лица, со страхом выглядывавшие сквозь проталинки в обледенелых стеклах. Все вокруг как будто злорадно ухмылялось. «Ага, опоздал на панихиду по убиенным рыцарям! А ведь генерал Эбергард специально сократил комендантский час… Нет, не воспользовались вы, пан Шнипенко, удобным моментом. Теперь вам придется тихонечко сидеть на задворках и не рыпаться. А то, чего доброго, ваши сообщники еще поинтересуются, почему вы игнорируете богослужение…»

В соборе Андрея Первозванного народу было набито битком. О том, чтобы протолкаться к амвону, нечего было и думать. Шнипенко нашел местечко близ иконы Варвары Великомученицы и трусливо вытянул голову, пытаясь разглядеть стоящих в первых рядах. Там были три представителя немецкого командования. Председатель Украинской национальной рады в Киеве профессор Волячковский. Прибывшие недавно из Берлина доктор Кандыба и генерал Копыстянский. Редактор «Украинского слова» розоволицый Иван Рогач. Рядом с ним — вислогубый Гоноблин, а дальше — служащие городской управы, полицаи, новоявленные паны и торговцы. Вдруг у Шнипенко потемнело в глазах: между головами мелькнул знакомый с давних времен затылок. Толстый, выхоленный, перерезанный чуть ли не от уха до уха глубокой поперечной складкой. Меж бугроватых лоснящихся шишек темнела еще одна продольная. Если взглянуть на нее сбоку, то могло показаться, что на затылке был преднамеренно высечен зловещий крест.

«Синклер!» — на голове профессора зашевелились волосы. Ему страшно захотелось стать маленьким и незаметным. Чтобы спрятаться за спинами, он ссутулился, пригнулся.