Одно только омрачало его радость: он никого не застал из своей семьи. Отец, как ему сообщили, еще до революции разбился на стройке, а оба младших брата не вернулись с империалистической войны. С ними умерла и профессиональная тайна. Умерла именно на нем, Дмитрии. Поэтому, работая в академии, между дел он начал поиски утраченного секрета зодчих-прадедов. Интуиция подсказывала ему, что секрет таился в искусстве составлять строительный раствор. Возвращаясь мысленно к дням юности, он вспоминал, как отец, показывая на серую лоснящуюся жидкость, говорил ему, что она крепостью не уступает граниту. Но что именно и в каких дозах добавлялось к извести и песку, оставалось загадкой…
Потянулись годы труда. В повседневных заботах Крутояр не заметил, как его волосы посеребрила седина, а лоб прорезали глубокие морщины. В трудах блекли и отдалялись воспоминания о зря потраченной молодости, забывалось прошлое. И, возможно, вскоре выветрилось бы из головы совсем, если бы не памятный тридцать седьмой год. Именно в тридцать седьмом его прошлое вдруг напомнило о себе с такой силой, что враз померкло и закатилось солнце. Правда, впоследствии он старался не вспоминать тех событий. Слишком все было странным и запутанным в них, чтобы понять их далекому от политики человеку. Но в один из холодных осенних дней сорок первого года Крутояра все же заставили вспомнить. И не кто иной, как его бывший духовный наставник. Он появился на Печерске так же неожиданно, как и тогда в Андреевской школе на Васильевском острове.
— Случайно мне удалось узнать, что в этом доме проживает спутник моей юности. Узнаешь ли ты меня, старый друг?
Дмитрий Прокофьевич, конечно, узнал Квачинского. Он не мог его не узнать, хотя годы и оставили на лице Григория свой печальный след.
— Как же ты жил все это время, Дмитрий?
— Чем похвастать? Жил, как все.
— Не встречал никого из Андреевского кружка?
— Нет, не встречал.
— Пожалуй, только мы с тобой и остались из старой гвардии.
— Выходит, что так.
— Не замечал, как к нашим идеям относится современная молодежь?
— Я этим давно не интересуюсь. Еще в эмиграции навсегда проклял политику.
— Ты был в эмиграции?
— Долгие годы.
— А сюда когда возвратился?
— В двадцать втором.
— Не раскаивался потом?
— Нет.
— Неужели тебя не оскорбляли слежка, подозрительность, недоверие к каждому твоему слову? Разве ты забыл…
— Нет, не забыл. Но это было какое-то недоразумение.
— Недоразумение… Кому доверяют, того не корят прошлым по всякому поводу. Тебе же они не забыли ни пребывания за границей, ни участия в Андреевском кружке. Уверен, что и дворянского звания не забыли. Скажешь, не так?
Крутояр ничего не мог сказать. На допросах действительно говорилось о каких-то связях с разведками, о передаче неведомым лицам секретных сведений, другие невообразимые нелепости… Но откуда все это известно Квачинскому?
— А странно, что они тебя выпустили…
— Что ж тут странного? Выяснили, что я ни в чем не виновен, и выпустили.
— Но ведь в академию дорогу закрыли?
— Да, я вынужден был уйти на пенсию.
— Вот тебе и родина!
— Перед людьми у меня совесть чиста. Я делал все…
— А сделал ли? Насколько мне известно, ты длительное время работал над открытием сверхкрепких строительных растворов.
— Да, этой проблеме я посвятил почти двадцать лет.
— Однако они не дали тебе возможности завершить эту работу.
— Я почти завершил ее. Осталось проверить в производственных условиях.
— Скажи, а почему тебе не сделать это сейчас?
— Где? В этой комнате?
— Почему в комнате? В академии! Разве ты не слышал, что в ближайшее время открывается всеукраинская академия? Мне кажется, именно ты должен возглавить ее строительно-архитектурное отделение. Ты человек авторитетный, сумел бы сплотить вокруг себя специалистов, оставшихся в Киеве.
— О, организатор из меня никудышный, в этом я давно убедился. Да и здоровье уже не то. Не сегодня завтра могу слечь…
— Тем более надо спешить. Это ужасно — работать столько лет и все бросить, не доведя дело до конца. Хочешь, фирма «Тодт» создаст тебе все условия? Ну, а немецкие врачи позаботятся о твоем здоровье…