Золушка Forewer

— И я рад вас видеть, дорогущий вы мой человечище, Павел Константинович!

Я еще держал руку Новицкого в своей руке и потому еще раз потряс ее — для большей убедительности.

— Ну, прошу вас! Присаживайтесь! Угощайтесь…

— Благодарю вас, любезнейший Павел Константинович, вот только откушать с вами откажусь, не прогневайтесь, да перед отъездом Машенька меня насильно кофеем потчевала, так что теперь не до яств.

Пока что я придерживался роли купчика из пьес Островского, но только потому, что из этой роли очень легко соскочить на другую маску, причем выбор необычайно велик — от юродивого до Паратова. Место за столиком я занял, а вот угощаться действительно не спешил. И дело не в том, что на столе ничего не было — как раз наоборот. Было и кофе в кофейнике, и ароматные пирожки, которыми славился ресторан на «Благодати», и знаменитые блины с черной икрой, которыми тоже было знаменито это заведение. Стояли на столике и графинчик с водкой, запотевший, только-только со льда, и открытая бутылка армянского коньяка (сам Новицкий водку не любил и пил исключительно армянский коньяк). Но чего Новицкий действительно терпеть не мог, так это совместных трапез с кем-нибудь. Это не касалось представительских застолий. Но во время подобных «пиршеств» Павел Константинович обходился одним бокалом спиртного и несколькими — минеральной воды. На «Благодати» он мог позволить себе еще и чашечку-вторую кофе на людях. Ел он всегда сам и только сам. И пищу Новицкий принимал в одиночестве. Следовательно, отломить даже кусочек хлеба было бы с моей стороны великой глупостью. Зачем нарушать те устои, которые человек выстраивал целыми годами? Во многом, эти его предубеждения могли бы казаться фобией, или навязчивой идеей быть отравленным, например, хотя, в наше время есть куда как более простые и эффективные методы устранения конкурентов. Нет, в этой позиции моего шефа и мецената было нечто другое, что-то от первобытных племен, которые считают прием пищи табу и никому не позволяют смотреть за тем, как они едят. Зайти к человеку, когда он кушает — нанести ему оскорбление. И искупить его можно лишь кровью… На мой взгляд, где-то такое древнее предубеждение и вносило значительную долю экзотики в поведение Павла Новицкого.

Сейчас, когда мы уселись друг напротив друга, тот, кто сидел бы между нами, мог бы загадать желание, все-таки тезки, как-никак. Да вот, на счастье, никого не было. Так что разговор мог идти совершенно спокойно.

— Дорогой Павел Алексеевич! Мы с вами не встречались уже… — и он щелкну пальцами, как будто забыл, когда мы встречались в последний раз, хотя все прекрасно помнил — это такая у него манера начинать деловой разговор, приглашая в него активно собеседника, чтобы тот побыстрее раскрылся.

— Два месяца назад. Ровно два месяца, любезнейший Павел Константинович!

— Вот видите. Как много времени прошло, Павел Алексеевич. А дела складываются таким образом, что нам надо обязательно с вами обсудить их некоторые аспекты.

— Ну что же, дорогой мой Павел Константинович, я весь во внимании.

— Да, на ваше внимание, и понимание я как раз и рассчитываю.

Внезапно, совершенно для меня неожиданно, голос Новицкого изменился, стал глухим, каким-то непривычно вялым, бесцветным, болезненным. Казалось, что он не говорит, а пережевывает слова, которые еле-еле тянутся из горла:

— Знаете, этот город не любит мужчин с именем Павел. Никаких. Они тут не имеют успеха. Этот город… он годов раздавить очередного Павла, как только тот делает какой-то мелкий промах, знаете, я всегда думаю про это, особенно, когда проезжаю мимо Инженерного замка…

И тут Новицкий замолкает, так же внезапно, как внезапно начал этот странный разговор. Потом наливает в миниатюрную чашечку китайского фарфора кофе, ровно на два глотка, более в нее и не вместилось бы, аккуратно смотрит в черную поверхность напитка, аккуратно делает осторожный глоток, при этом мизинец правой руки был отставлен под прямым углом, прям как на картинке — утро аристократа. Так же аккуратно делает глоток холодной воды из высокого стакана, очищая горло от вкуса выпитого напитка. И только после этого говорит снова, но уже голосом обычным, звонким, сухим, изменившимся за несколько секунд до неузнаваемости.

— Так вот, Павел Алексеевич, вы же знаете, что в мире сейчас кризис? И мои дела тоже от этого кризиса несколько пошатнулись. К сожалению, я вынужден объявить меры по чрезвычайной экономии в своем бизнесе. И поймите меня правильно, меня не поймут мои люди, если я буду продолжать спонсорство, во всяком случае, в том же объеме, что было ранее.

Ну что же, что-то такое я рассчитывал услышать, правда, не в таком уж резком тоне и таких ярких красках, но все-таки…

— Любезнейший Павел Константинович, я тут уже приготовил некоторые предложения…

— Милейший Павел Алексеевич, я знаком с ними, это ерунда, полнейшая ерунда! Десять, даже двадцать процентов экономии в данной ситуации это не экономия вообще. Спросите об этом Хилле, он экономист, он объяснит все намного лучше…