Зорге. Под знаком сакуры

Все эти материалы — доказательные, с примерами и выводами, выстроенные с точки зрения безупречной логики, — Зорге вез в Гонконг, чтобы передать курьеру.

Зорге хорошо понимал, чем отличается писатель от журналиста, не будь у него этого понимания и насмешливого отношения к себе, он давным бы давно сел за прозу и издавал толстые книги, и почивал бы на лаврах, как на мягкой перине.

Но Зорге понимал, что он умеет делать, а что — нет. Журналист оперирует фактами и словами, и вокруг этих двух понятий и крутится, сочиняя «нетленки», у писателя же свое поле и свои инструменты — чтобы вспахать землю, он оперирует образами. Что получается в итоге — это уже вопрос мастерства. И качества.

Пароход продолжал неторопливо двигаться вперед, давя тяжелым днищем темную, таинственно переливающуюся воду, волны разрезали какие-то шустрые рыбехи — скорее всего, это была мелкая игривая макрель, — взметываясь над очередным гребнем пузырчатой пены, они стремительно прокалывали воздух насквозь, будто стрелы, и вновь уходили вглубь… Более игривой рыбы Зорге еще не видел.

Пассажиров первого класса было немного, в основном у бортов парохода теснились «третьеклассники» — японцы с посохами, на которые были надеты ловко увязанные кульки, если в такой матерчатый куль попадет крошка хлеба, она уже ни за что оттуда не выпадет… Бережливый народ.

Красивая японка, одетая по-европейски, больше не появлялась — пройдя по трапу, застеленному ковровой дорожкой, она исчезла в спальных недрах парохода. Отдыхает женщина. Катюша Максимова тоже была красива, нет сомнения, но в ней отсутствовала смиренная женская покладистость, присущая японкам, делающая их нежными, неповторимыми, таких женщин можно любить до крика, до остановки сердца — они никогда не станут в сердце мужчины лишними.

Зорге поплотнее закутался в плащ — хоть и тепло было в море, из кучерявых лихих облачков иногда шлепалась нагретая капель, а простудиться можно было в два счета: море есть море, море обманчиво.

Катя Максимова — это открытая комсомольская душа, бесхитростная — ни одного кривого угла, принадлежит к числу очень преданных женщин. И что только ни делают с ними дураки-мужчины, как ни измываются, эти женщины остаются верными им.

Загадка.

Зорге закутался в плащ еще плотнее и сел в шезлонг. Надвинул на нос шляпу, руки засунул в карманы и закрыл глаза. Хотелось спать. И хотелось еще раз — во сне — обдумать некоторые свои выкладки: прав ли он?

Очнулся он от возбужденных вскриков, раздавшихся внизу, под ухоженной пассажирской палубой, на корме. Зорге стремительно выдернул себя из кресла, поправил шляпу и переместился на кормовую часть палубы: что там? Вдруг там мина, оставшаяся еще от войны с русским царем, или какая-нибудь иная нехорошая пакость?

Дело было не в мине.

Один из матросов-умельцев — по виду не японец и не китаец, а что-то странное по своей внешности, смесь эфиопа с эскимосом, с жесткими чертами лица и широким толстогубым ртом, — к прочному кормовому флагштоку привязал веревку с кованым крючком, который больше был похож на приспособление для подвешивания телячьих туш, чем на рыболовецкий крючок, насадил на него большого кальмара, чтобы он не соскочил, перевязал его куском проволоки и бросил за борт.

Веревка была прочная, длинная, свыше тридцати метров, на винт она никак не могла намотаться, но тем не менее матрос не выпускал ее из вида ни на секунду. Жесткое лицо его сделалось выжидательным, глаза были твердо сжаты.

Без всяких пояснений было понятно, что он не из тех матросов, которым дозволено подсаживать под зад хорошеньких дамочек, чтобы те могли вцепиться руками в трап, а матрос тягловый, умеющий, как солдат, делать очень многое. Он хорошо знает, что такое чувство локтя, что такое опасность и боль — впрочем, кроме одного вида боли — душевной.

Пароход неторопливо двигался по морю, переваливался по-утиному с борта на борт, казалось, что движение это будет бесконечным, оно усыпляло, настраивало на философский лад, но когда на веревочный линь села рыбина, стало не до философских размышлений — тут даже борта парохода начали дрожать от азарта.

Линь хлыстом взвивался вверх, с револьверным звуком щелкал о воду, случайно зацепил одну из чаек, неосторожно приблизившуюся к веревке, легко перерубил ее пополам, и чайка исчезла в волнах, в следующий миг ее уже жевали ненасытные рты рыб. Вместе с перьями.

Круговорот жизни и смерти продолжался.

Неведомая рыбина то натягивала прочный линь, — от напряжения тот даже начинал петь, — то опускала, чувствовалось, с какой яростью она сопротивляется, как борется за свою жизнь, в конце концов сломает пароход, но сама останется жива.

К удачливому рыболову подскочил другой, также в матросской шапчонке, аккуратный, с длинной жилистой шеей.

— А на гребной винт твоя тряпка случайно не намотается?