Зорич

— Вспомним несколько случаев, Евгений Иванович. Руководя действиями своих людей, он помешал твоим казакам задержать контрабандистов. Все эти отговорки — «своя своих не узнаша» — выглядят не очень убедительно. А его необъяснимая выходка с попыткой воспрепятствовать «Элизабет» выйти в море?! Я говорил с таможенниками, всё было оформлено, все формальности соблюдены, но его что-то не устраивало! Он ссылался на какие-то сведения, якобы полученные от какого-то высокопоставленного лица. Конечно, в силу его положения не желал его компрометировать и назвать не захотел. Может, оно и так, но как-то неубедительно. А его присутствие в ресторане, в коем появился Домницкий? Это-то как? Откуда о появлении конфедерата стало ему известно? В силу случайностей в нашем ремесле, мой друг, я категорически не верю! Верить в это что писать на воде. Кроме того, наш Семён Иванович сказал, что Жлуктов прятался тогда за портьерой окна. С чего бы это?

Евгений Иванович слушал молча. Вспомнил, что тот появился так же не к месту, когда он сопровождал брата при выезде того вместе с Гертрудой из польских хуторов. Вспомнил выражение его лица — человека растерянного, не знающего, на что решиться. Он не рискнул тогда остановить для досмотра машину Александра, а ведь тогда он обладал такими полномочиями. Если бы не эскорт его казаков, с братом могла случиться немалая неприятность.

— А его погоня за Домницким по скользким крышам? Не к лицу полковнику контрразведки… — проговорился Корф и заморгал растерянно.

«Вот даже как! — ахнул про себя есаул. — Ну дела! Вот тебе и Жлуктов! Кто бы знал!»

— Так вот, — неуверенно закончил Корф, — иногда мне думается, что наш любезный Владимир Андреевич — тот же двуликий Янус: два лица, две жизни. Я ошибаюсь?

Зорич пожал плечами. И вспомнил почему-то зверские физиономии двух ближайших сотрудников Жлуктова, а ведь с кем поведёшься, от того и наберёшься. Эти на всё пойдут. Сподвижники. Интересно, знает ли Жлуктов, что Александр — его брат? «Ай да Жлуктов! А я-то думал, что он простой армейский офицер. Уж не знаю, в чём это сомневается Корф, а мне теперь многое становится совершенно ясно».

Глава двадцать третья

С недовольной гримасой, сдвинув брови и скривив плотно сжатые губы, Александр, сложив недочитанную газету, приподнявшись, аккуратно положил её на край стола.

Посидев молча, горестно вздыхая, проговорил задумчиво:

— Да, брат, пора надевать очки. Возраст, как видно, лишает меня последнего элемента молодости. Сглазил, должно быть, а может, кто со стороны. А я так гордился этим качеством! — И, сожалеючи вздохнув: — Спишь, что ли?

— Да нет, в нирване.

— Ну-ну, — процедил Александр и замолк.

Ненадолго.

— Ты знаешь, брат, мой возраст — это такое время, когда начинаешь размышлять, думать. Раньше-то как бы некогда было. Начинаешь понимать сокровенный смысл мелочей и сожалеть. Иногда так остро, что самого себя жалко.

Зорич иронически как бы хохотнул уголком рта.

— Смейся, смейся, — задело Александра. — Молод ты ещё, вот что. Я вот только последние несколько лет понял, что чуть не проскочил мимо самого интересного в жизни.

— Чего это? — с удивлением, раскрыв глаза, поразился Евгений.

— Ты помнишь, матушке моей, царствие ей небесное, подарили на именины цветок редкий? Ты ещё малой приходил к нам с Петром Ивановичем. И ты ещё пытался лепестки оторвать. С матушкой чуть обморок не случился.

— Ты знаешь, брат, а ведь помню! — согласился есаул.

— Так вот! Спустя много лет, — оживился Александр, — во Франции уже, я попал как-то на выставку орхидей. И знаешь, я был поражён. Сколько в мире цвета и обилия форм! Фантазии природе не занимать, брат! И вот там я увидел матушкин цветок. Фаленопсис гибридный. Не белые, а белоснежные, с диковинным, неземным оттенком лепестки и какими-то нежнейшего розового оттенка завитушками. Боже мой, во мне будто открылось что-то, я будто бы постиг, будто тайное снизошло на меня, сокровенное. Полдня я мотался по выставке, пока голод не напомнил мне о себе. Будешь во Франции, Евген, в нашем доме — увидишь сам, какое это чудо. В моей оранжерее полно этих чудесных созданий. Кроме любимого матушкой, есть ещё неземной красавец — брассокаттлея — гибрид каттлеи и брассовалы: все оттенки нежнейшего розового, с тончайшей бахромой. Есть и софронитис багряный, более строгой красоты.

— Алекс! — взмолился есаул. — Латыни мне в кадетском корпусе хватило…

— Хорошо, хорошо! — засмеялся Александр, но азартно продолжил: — Это мои любимые, а в общем-то, их у меня много: и крапчатый зигопеталум, и потрясающая бронзовая энциклея, и аскоцентрум со множеством розовых лепестков по стеблю, и ещё, и ещё, у меня их множество.

Александр умолк. Есаул, поражённый, слушая откровения брата и не скрывая удивления, проговорил:

— Никогда я бы не поверил, Александр, что в тебе такое сочетается с твоими обычными занятиями!

— Теперь будешь знать, — смущённый минутной слабостью, отозвался Александр.

— Брат, а Иоганн фон Кассель? Как у тебя с ним?