Зорич

Не очень сведущие в зарубежной географии посетители подобных заведений убеждены в том, что город Лион наверняка родина известного мастера дамских причёсок месье Лиона. Выслушав в трактире ипподрома восторженный рассказ золотушных братьев Гребушевых о неземных прелестях мадемуазель Гренье, убедились в том самолично, и с того дня город потерял покой. И молодые лоботрясы, и заматеревшие мужи, стыдливо маскируя плешь заборчиком реденьких, оставшихся в наличии волосков, косяками повалили в заведение господина Кальяна, армянина из Тифлиса, принадлежность которого к нации, известной плутовскими способностями, подтверждало украшение лица — нос, который, как шутили остряки, «семерым рос, да одному Кальяну достался». Говорили о том, что гастроли мадемуазель Гренье устроил его брат, владелец ресторана в столице. Говорили, что француженке восемнадцать лет, и, закатывая глаза к небу, прищёлкивая языком, говорили о прелестях Гренье. И в самом деле, было что сказать! Какая там Клеопатра либо Нефертити, а то ещё какие-либо красотки из покрытых песком и тлением древних веков! А тут вот оно — настоящее, живое и рядышком, только руку протяни.

Стройная, с копной чёрно-медных волос. Не настораживали, а убаюкивали острые, с жемчужным отблеском, ровные, как палисадник, два ряда великолепных зубов. А глаза? Карие, глубокие, как омут, в обрамлении длинных чёрных ресниц, гипнотическую мощь которых можно сравнить разве что с клейкой бумагой для мух: села — и конец тебе. Либо с мышеловкой. Потерял себя, засмотрелся и… А ресницы томно так, убаюкивающе сомкнулись вдруг — и нет тебя, хоть ты мышь, а хоть и бьющий себя в грудь и громогласно заявляющий о том, что и не такое видали. А тебя на самом деле и нет! Хоть ты мышь, а хоть и видавший виды ловелас какой-нибудь, родственник самого Казановы.

Первыми почувствовали неладное супружницы побитых молью сердцеедов, а молодым-то — хоть бы что, они привыкли: то муженёк у друга засиделся, то юбилей со дня приобретения приятелем ружья с родословной. То ли «Пипер-Байард», а то ли «Пипер-Диана», а ей-то всё равно, всё сойдёт. Какая разница, дело не женского ума. Словом, молодая самоуверенная часть женского сословия проснулась последней. А первой забила тревогу половина почтмейстера Анфиса Юрьевна Головачёва. Почтенная, напитанная уважением к себе, что было заметно сразу, пятидесятилетняя, уверенная в себе дама, не то чтобы она заметила охлаждение к стерлядке с хреном и одной ей известными приправами либо к нетронутому почти молочному поросёнку с гречневой кашей с яблоками. Это пришло потом. Первым же толчком, чтобы вскрыть глубины надвигающейся беды, было сообщение о содоме, творящемся за стенами варьете, принесённое предавшей интересы своего хозяина подругой ещё детства, исполняющей обязанности не то администратора, не то просто правой руки Кальяна. Припомнилась сразу почтмейстерше и потеря аппетита обожаемым супругом, и его какая-то отстранённость и рассеянность. Попытки воскресить ушедшую молодость с помощью кремов и притираний и даже гимнастика и бег по утрам — всё припомнилось. «Ах ты, старый козёл!» — вырвалось было у неё, но сдержалась. Мудрая была женщина. Её подруга по гимназии, ходящая иногда в церковь и прикладывающаяся к мощам, раздираемая муками совести, которая не давала ей покоя, сознавая греховность работы в содоме, в тщетной борьбе с плотским желанием заработать денег, да побольше заработать, с радостью согласилась помочь ей, надеясь, что за это ей хоть какие-нибудь грехи спишутся. И открыла глаза разъярённой Анфисе Юрьевне. И та поняла, что ей предстоит нелёгкая борьба с коварной соперницей, ведь её Иван Иванович с первых дней появления порочной Гренье протоптал уже глубокую колею в сторону «Кукарачи». Подлый обманщик! А ведь говорил-то что? «В покер к Петру Петровичу. Ты не жди меня, милая, я вернусь не скоро». Пустив скудную слезу, Анфиса Юрьевна сжала тонкие губы.

С вечера следующего дня на посиделках то у неё, то у её подруг за чаем и кофе, после намёков Анфисы Юрьевны, не желавшей брать инициативу на себя и делать в глазах других козлом отпущения обожаемого супруга — ведь кто знает, как дело повернётся, — втягивала в игру других, и то одна, то другая вспоминала вдруг, что и она кое-что замечала за своим. А то ведь и слухи пошли разные! Дам солидных, в теле, и опытных задевала одна мысль. Как это? Мы и она? Селёдка, и копчёная, и тощая. Все разом осознали пагубность Гренье для семейных устоев города. А тут ещё и ужасные пошли разговоры: два молоденьких офицерика из гарнизона, приняв сверх меры шампанского, отталкивая один другого в попытке первым вручить букет цветов, не сумели определить первенства и стрелялись. Ещё один из многих случаев заставлял прикладывать к глазам дебелых лицемерок на вечерних чаепитиях батистовые платочки. Будто молодой красавчик, просто паинька, охмурённый злыми чарами Гренье, дарил ей дорогие подарки, залез в долги и, выпив что-то, помер в жесточайших страданиях.