Зорич

Строиться начали с землянок и бань, дома ставили с лета следующего, каждый на свой вкус — кто из сосны пахучей, за ней далеко ходить не надо: бор рядом корабельный. А кто из лиственницы, не знающей гнили, та места повлажнее любит. Их лошадьми возили. Обживались быстро, удачливо, да и всё здесь проще, чем там, дома. Рыба здесь никем не ловленная, на нерест идёт — по ней иди, как по мосту, на другой берег. Зверь непуганый. Медведи сопят, фыркают в малинниках. Зимой зайцы с одного ряда домов до другого взапуски бегают. Сохатые по весне рёвом своим спать не дают. Когда пару домов отстроили, решили: вот она — деревня. Стали спорить, как назвать. Отвергли женские варианты: уж больно несерьёзно, возразили старики — Вишенка, ну что это?! Кинули жребий. После споров в полдня, охрипнув, остановились на Песчаной. Вот это другое дело! А звучит-то как! Даже женщины, махнув рукой, пошли на мировую. Деревня росла. Церковь появилась. Дома закрылись один от другого садами. Всё вокруг обихоженное, огороды кругом, поля — так далеко, что глазу конца не видно. Навстречу селу от далёкого морского берега расстраивалась небольшая пристанька для рыбацких лодчонок. Всё хорошело и множилось. Но как нет худа без добра, так нет и добра без худа. В ту пору, когда деревушка Песчаная не обрела ещё права на церковь — мала слишком, — рядом, на расстоянии в несколько вёрст, поселила власть несколько переселённых аулов с гор далёких. И словно чёрная туча на долгие годы появилась над Песчаной.

Плодилась она и размножалась. Не по уму, а как тараканы — без счёта и разумения — а надо ли? Сейчас сказали бы, что они представляют собой не явление, не дай бог обидеть, а культуру, видите ли, особую. Необычную, кою надо изучать и холить. Но не было тогда таких мудрёных рассуждений, а была просто беда на каждый день и для каждого. Беда крикливая, необузданная, горбоносая, с чёрными зыркающими глазами, с измождёнными жёнами, обременёнными грудой шумных, вечно голодных, оборванных детей. Как назывались они изначально, на каком языке общались и чем досадили они отцу небесному, за что из века в век так и не устроили жизнь свою, никто не знает. Родословная их скрыта тьмой веков. На том языке, на котором они общались между собой, опытный да и не очень филолог, а то лингвист, нашёл бы слова и корни слов языка, на котором не говорили разве что инки на другом полушарии матери-земли. Истории этих двух поселений более века. Песчаная и аул Карагёз, где поселились, там они и теперь, живёт каждый по своим традициям и житейскому укладу. Сближения не произошло. Бывает иногда, поговаривают, что молодые, найдя друг друга, рвут родственные связи и исчезают навсегда, но редко. Легенды о жизни их пращуров, — когда мужики деревеньки с дубьём ходили без приглашения в гости к соседям, не желающим зарабатывать право на жизнь иначе как грабежами и насилием, как не раз горели дома Песчаной, как аул, полагаясь на право сильного, обманутый долготерпением соседей и их кажущейся покорностью, поплатился диким рёвом своих жён и матерей, когда переполнилась чаша терпения, и только собаки, воющие на луну, остались в ауле, если бы бабы грудью своей не прекратили побоище, — канули в Лету. Всё забылось, но неприязнь, всеми скрываемая, осталась, как опасение.

* * *

Когда бы ни заходил Корф по утрам к есаулу — всегда с новостями. Так и на этот раз, едва переступил порог и пожал руку. В ответ на немой вопрос Исидор Игнатьевич, пожав плечами, проговорил с ленцой, нехотя:

— Да, есаул, угнали табун лошадей из Песчаной. Двое убитых.

— Заявили?

— Нет. Наш информатор.

— Едем?

— Нет, спешить некуда. Эти мужики со времён царя Гороха сами сводят счёты с соседями.

— А это они?

— Больше некому.

Ждать пришлось с неделю. Табун прогнали околицей аула. Остановились, аккуратно уложили на траву четыре трупа и неторопливо скрылись. Через день на взмыленной лошадёнке прискакал мальчонка и взахлёб сообщил то, что все ждали:

— Аул пошёл на село войною!