Зов Лавкрафта

Синюгин вдруг узнал мелодию. Конечно. В Венгрии он слышал ее не раз… в костелах. «Аве Мария», гимн Богородице. В Будапеште, в королевском костеле, высокий чистый голос девушки взлетал под самый свод, расширялся в стороны. Хрустальный и хрупкий. И опускался мурашками по спине Синюгина. Капитан слушал как завороженный. Он тогда еще подумал – ну, теперь понятно, почему католиков больше, чем православных. А потом Синюгин вдруг вспомнил скрюченные черные тела русских солдат, срочников, подвешенные на деревьях, втоптанные в мостовую, брошенные в канавы, сожженные заживо. Толпа пытала их, убивала долго и сладострастно – обычные люди превратились в зверей. Синюгин сам видел, как какая-то старая венгерская фрау в шляпке и в очках, с растрепанными седыми волосами, била подвешенного за ноги солдатика зонтиком, азартно тыкала острием в лицо. Он был еще жив…

Синюгин тогда подумал, что «Аве Мария» – это плач по ним, обычным срочникам, молодым ребятам из уральской, сибирской, рязанской глубинки, которых убивали ни за что.

– Берите свечи! – снова заговорила блондинка. – Слышите?

– Потанцуем? – спросила Наташа. В ее глазах мерцало пламя свечей. Синюгин мотнул головой, отгоняя воспоминания, и шагнул вперед.

Они танцевали.

Синюгин чувствовал под ладонями ее теплое тело. Чувствовал запах ее волос, сирень и что-то еще, женское и древнее. Голова слегка кружилась. «Аве Мария» в исполнении оркестра, без голоса, плыла над теплым мерцанием свечей, над комнатой коммуналки, над всем этим живым и загадочным миром.

Миром обыкновенной жестокости и невероятной доброты.

Он не узнавал в тот, пятьдесят шестой год венгров. Добрые, щедрые и веселые люди, что во время его службы за границей лихо подъезжали на украшенных лентами бричках к воротам танковой части и звали русских на свадьбу, на гулянье, просто так. Сколько вишневой палинки было тогда выпито, Синюга? Сколько гуляша съедено, сколько танцев станцовано? Сколько тостов за русских и за мадьяр поднято? За вечную дружбу и братскую любовь?!

Они танцевали. Медленно кружились в полутьме.

Мелодия затихла на чистой, хрустальной ноте – так, что екнуло сердце. Наваждение закончилось.

Зажгли свет. Не везде, только в коридоре и на кухне, в комнате пары продолжали танцевать. Кто-то поставил другую пластинку. Синюгин отпустил талию девушки, отступил назад. Хотел что-то сказать, открыл рот… Заметив, как напряглось лицо Наташи, повернулся…

– Я смотрю, товарищ Синюгин, вы времени даром не теряете, – сказала пигалица.

Синюгин неожиданно смутился.

«И чтобы ни один волос…» – вспомнил он наказ Варравы. Черт, растяпа. На несколько минут позабыл, зачем ты здесь.

– Мари, – начал он.

– Ничего-ничего, товарищ Синюгин, – сказала насмешливо пигалица. – Не маленькая, понимаю.

«Да что ты понимаешь», – подумал Синюгин с досадой. Но пигалица уже кивнула Наташе, как старой знакомой, и говорила:

– Товарищ Синюгин хороший, но совершенно неорганизованный. До сих пор не знает по-испански «я тебя люблю» и «я достану для тебя эту звезду, моя любовь навеки». Вот приходится выгуливать этого сибирского медведя, приучать к обществу. Вы здесь откуда? Вас Боря пригласил?

– Да, но… – Наташа растерялась. Пигалица покровительственно, с апломбом шестнадцати лет, взяла Наташу под локоть.

– Пойдемте, дорогая, вы все-все должны мне рассказать!

Синюгин сделал было шаг… Пигалица резко повернула голову, глаза сверкнули:

– А вы, Синюгин, останьтесь! Это наше, девичье, комсомольское дело.

Наташа беспомощно оглянулась на капитана, но пигалица была неумолима. Утащила стюардессу за собой в другую комнату. Синюгин остался, как идиот, посреди прокуренной гостиной. Постоял. Потом сплюнул мысленно, подошел к столу и налил себе рюмку водки. «Московская особая», 56 градусов. Живут же люди, даже водка у них в Москве крепче. Залпом опрокинул. Взял кусочек ржаного хлеба, втянул ноздрями сырой, теплый запах. Хорошо. Водка пошла отлично. Намного лучше спирта, хотя согревала не хуже. Жидкий огонь.

Голоса. Приветствия. Синюгин обернулся. В дверях встречали какого-то смущенного молодого человека в плаще и в толстом шарфе. Словно сейчас осень.

– Кеша, иди к нам, – позвал толстый басом. – Иди, познакомься. Здесь люди, – сказал он значительно, словно там, где сейчас был «Кеша», были не люди, а кто-то другой. Другие животные.

– Кто это? – спросил Синюгин вполголоса. Сосед обернулся, смерил капитана взглядом.

– Кто?

– Вон тот, в шарфе. Мягкий.

В первую очередь Синюгина поразила грация движений незнакомца. Словно балет. Точные и невероятно пластичные движения. Он мог бы быть опасным противником, если бы был бойцом. Или боксером. Правда, боксер с таким беззащитным смущенным лицом… мда.

– Что вы? Это же князь Мышкин!

– Князь? – Синюгин не мог сообразить, откуда взялся князь в советской Москве 1959 года. Наверное, завели. В Москве сейчас запросто заводили любую нечисть.