Зов Лавкрафта

Теперь Синюгин старательно прислушался к тому, что происходило у него внутри. Внутри Синюгина стояла мертвая тишина, в которой разлетались черные хлопья ядерных осадков. Вспышка и гриб на горизонте. Потом идет ударная волна, шок. Затем тепловая волна, раскаленная. Которая выжигает все. Третьей волной – излучение. Сначала Синюгина тряхануло от слов усато-худомордого. Затем словно накрыло жаром. Это был гнев. Затем – что-то еще. Радиационное излучение, невидимые глазу лучи-убийцы. Эти последние покинули тело Синюгина и просветили тело худомордого до последней косточки.

Синюгин смотрел и видел рентгеновский снимок худомордого.

Вот здесь смещение позвонков.

А здесь, положим, будут переломы.

И Синюгину снова стало интересно. Но теперь интересно, что именно он, Синюгин, с этим усато-худомордым сделает, когда ударная волна достигнет пределов синюгинского тренированного тела – и разорвет в клочья эту тонкую металлическую оболочку. И атомный гнев выйдет наружу.

Прощай, худомордый.

Интересно, убью я его или нет? Синюгин мысленно выругался, осознав, о чем сейчас думает. Еще не хватало таких убивать. Хотя… надо бы. Хотя бы морду набить.

Он поднялся. Шагнул вперед…

– Синюгин, стойте, – произнес чей-то голос. Пигалица. – Не надо ничего делать. Я ухожу. Можешь меня не провожать. Хотя нет… проводите меня, Синюгин. Я настаиваю.

Синюгин шагнул за ней. Худомордого он просто своротил плечом с дороги. Тот хотел было возмутиться, но не стал. Возможно, ощутил своим телом ту жутковатую вибрацию металлического корпуса, что не давала капитану взорваться и разнести «товарища» на обгорелые ошметки.

– Товарищ Синюгин?

Перед Синюгиным снова оказалась она. Прекрасная из «Ту‐104». Голубой аккуратный шарфик на изящной шее. Стюардесса по имени Наташа.

– Уже уходите?

Глаза Наташи сияли лихорадочным блеском, словно она была слегка пьяна. Может, так и было. Синюгин чувствовал легкий аромат налитого солнцем винограда, сладкого крымского портвейна и ее нежной бархатной кожи.

Длинноногая. Гибкая. Опасная. Желание. «Держи себя в руках, Синюга».

– Может, останетесь?

Синюгин с усилием, словно у него заболела шея, покачал головой:

– Мне действительно нужно ее проводить.

– Я… – она запнулась. Сияние винограда и глаз. – Я понимаю. Прощайте, Синюгин.

– Прощайте, Наташа.

* * *

Ночь. Улица сияла огнями и ясным, мокрым асфальтом, вымытыми дождем камнями тротуара. Синюгин глубоко вдохнул этот сырой, свежий запах – и пришел в себя.

«Нет, я не бомба. Я человек».

– Мари, – сказал он. Пигалица обернулась:

– Что?

– Давай пройдем пешком. Прогуляемся.

Она посмотрела на него молча и странно, затем вдруг кивнула:

– Давайте.

И сбросила туфли. Взяла их за ремешки и пошла, помахивая ими, словно так и должно быть.

Надеюсь, мостовая теплая, подумал Синюгин. А потом ни о чем не думал, только смотрел, как она идет, легко и изящно, словно танцуя, а вокруг – все самое лучшее в мире.

Москва. СССР. Наша Родина. Что может быть лучше?

«Дурак этот, со своим квасом…» – запоздало подумал Синюгин. А потом выкинул квасного дурака из головы.

Они долго гуляли. Бродили туда, сюда, а люди шли им настречу и улыбались. Такого единения и покоя, мирного счастья, Синюгин не помнил, пожалуй, с детства. И даже там это было по-другому.

Ночь.

Стрекот кузнечиков. Воздух пах сладостно и пьяняще. Что-то было в этом воздухе, что настроение Синюгина изменилось еще раз. Нет, это был не родной Урал. Но свое, родное – и тут квасной дурак был не прав. Видимо, у того дурака совсем атрофировалось, отвалилось, как дурной хвост, чувство Родины.

Трамвай загремел, словно жестяная коробка с леденцами, зазвякал, прокатил мимо Синюгина и пигалицы, обдав их теплой волной. Синюгин глубоко потянул воздух носом. Единый запах мазута, электричества и металла ворвался в его голову, заполнил капитана без остатка.

И света, и молодости.

И лета. Прощального мирного лета.

Это был синий трамвай с передними окнами водительской кабины, наклоненными назад, словно крошечные глаза под мощными набровными дугами – но при этом казался не громилой-неандертальцем, а скорее задумчивым очкастым студентом-ботаником.

Из трамвая лился яркий электрический свет. Трамвай ехал по пустой в этот час ночной улице, сверкая словно электрическая елка. Похоже, он возвращался в парк. Окна были раскрыты. Жара.

Синюгин увидел одного из пассажиров – молодого парня, который стоял у окна и махал им с Маринеллой. Просто так махал, от радости и свободы, от молодости и доброты. От душевной щедрости. Парень (Синюгин знал это наверняка) не завидовал ему – что, мол, идет такой с босоногой красавицей по ночной Москве, а радовался за них обоих. Больше даже за Синюгина радовался.

Синюгину опять стало страшно. Он представил, как такой же парень махал гуляющей парочке вечером 21 июня 41‐го, за несколько часов до начала войны. Он так же был полон молодости и доброты к миру…

И он, возможно, погиб еще в первых числах сентября того страшного года.

Как его, Синюгина, отец.

«Это война, Синюга, – сказал Варрава. – Поэтому надо жить сейчас».

Надо жить. Надо. Жить.