Зов Лавкрафта

Синюгин открывал глаза в своем сне и пытался разглядеть нечто, что находилось рядом, за этим нагромождением чудовищно обработанных камней неправильной формы. Там явно что-то было. Оно ворочалось в темноте, которая никогда не знала солнечного света, и вздыхало. И от этих ворочаний, от этих камней, покрытых странной слизью, от вздохов и чего-то еще, мрачного и тяжелого, как тамтамы дикарей-каннибалов, Синюгину становилось жутко. Сердце билось как заведенное, лихорадочно, торопливо, болезненно, словно с тяжелейшего похмелья. В «Группе 30», куда он попал после Корейской войны, о снах было положено рассказывать. Это было как «Отче наш», назубок. Проснулся, иди к Дормидонтычу, рассказывай, что снилось. Даже если бабы голые. Или там глупости с глотанием ежей или падением со скал.

Или ходишь во сне без штанов на центральной площади.

Дормидонтыч слушал тебя, кивал, поддакивал, подсказывал и потом ставил галочку. Или что-то писал. «Интересно, что бы он сказал по этому поводу?»

– …Закончили шекспировские паузы, – произнесла Мария Ивановна. – А ну-ка, девица, марш спать! И без разговоров. А мы с Синюгиным будем пить чай. С малиновым вареньем.

Синюгин украдкой вздохнул.

Пигалица фыркнула и удалилась, сверкая голыми пятками. Синюгин проводил пятки взглядом, поднял голову и встретился глазами с Марией Ивановной.

– Пойдем на кухню, – сказала она. – Чай стынет.

«Фельдмаршал Машенька» рассусоливать не стала:

– Позволь мне намекнуть, Синюгин. Такое сокровище, как моя взбалмошная девица, на дороге не валяется. Ей пятнадцать, тебе ближе к тридцати…

– Тридцать один, – сказал Синюга. Хотелось буркнуть что-то недовольное, но больше – провалиться сквозь землю. Впрочем, провалиться сквозь землю – для «Группы 30» эта народная шутка была совсем не шуткой. «Группа 30» знала, как проваливаться сквозь землю… И что провалившегося там ждет.

– Тридцать один, – сказала «фельдмаршал Машенька». – Совсем мальчишка.

Синюгин чуть не поперхнулся, но смолчал.

– Да, я знаю, что говорю. Ты должен понимать, Синюгин, я ничего против тебя не имею – ты хороший человек, мужчина, офицер и, возможно, удержал бы ее в руках, будь у тебя время… Но у тебя его не будет. Потому что скоро тебя все равно пошлют куда-нибудь очень далеко и надолго. Совсем. А она ждать… – Мария Ивановна помедлила, – …не умеет. Не в том смысле, что скоро перестанет ждать. Нет. Просто она… будет ждать по-другому.

Больше всего я боюсь, что сейчас она в тебя влюбится и у нее просто не хватит времени тебя разлюбить. Она может. У нее вспыхнет этот романтический огонь, пламя… И оно ее выжжет дотла. А ты так и не вернешься. Не потому, что тебя могут убить… еще как могут. Или еще что. Ты станешь другим там. Ты заведешь кого-то еще – взрослую умную женщину с мягкими руками, которая будет обнимать тебя во сне, когда ты будешь лежать в душной тропической темноте, курить и слушать звон москитов за сеткой, и смотреть на далекую голубую Венеру и блеск звезд над южными морями. Ты забудешь Маринеллу, потому что решишь – ну, она выросла, нашла любовь, семью… У нее все будет хорошо.

А хорошо не будет, Синюгин. – Мария Ивановна покачала головой. И Синюгин снова поразился, сколько силы и стали в этой невысокой хрупкой женщине. Недаром, говорят, она командовала целым военным госпиталем во время войны… – Нет, не будет.

Маринелла… – «фельдмаршал Машенька» помолчала. – Она будет ждать. Она будет стремиться к тебе. И сожжет себя – дотла, до последней былинки. Ее любовь – фанатична, такая любовь требует жертв и служения, предельного, на грани… Ты будешь ее любить вечно, Синюгин? Не уверена. Не знаю.

Сейчас она еще маленькая. Но уже женщина. Это вы, мужчины, до старости мальчишки. И умираете мальчишками в девяносто шесть, пытаясь вскочить в очередной раз на коня и выхватить шашку. А мы, женщины, женщины сразу, без перехода. И тогда в девяносто шесть умирает один двенадцатилетний мальчишка и остается ждать одна женщина ста сорока шести лет.

Это старость, Синюгин. Быть женщиной – это преждевременная и безжалостная старость, Синюгин.

Поэтому я не хочу Маринелле такой судьбы.

Молчание. Он не знал, что ответить.

– Пейте чай, Синюгин, – сказала наконец «фельдмаршал Машенька». Поднялась из-за стола. Синюгин вскочил. – Нет-нет, пожалуйста, сидите. Доброй ночи.

Она ушла. А Синюгин остался.

* * *

Когда в 1945‐м советская военная разведка получила доступ к уцелевшим архивам гестапо, которые не успели вывезти союзники, был обнаружен любопытный документ – несколько листов из рукописного доклада некоего капитана Генриха Майнера, следователя крипо по особым делам, по поводу убийства двух немецких курьеров в Париже. Они везли что-то очень важное.

Настолько важное, что дело передали на особое рассмотрение Вальтера Шелленберга. А потом оно шло уже под штампом «личный контроль Гитлера».