Зов Лавкрафта

Синюгин вдруг запрокинул голову и увидел звезды над Москвой.

Их было много. Целый миллиард.

Целый миллиард других миров. И, возможно, где-то там, за тысячи световых лет от Земли, на далекой планете инопланетный парень ехал в светящемся в ночи трамвае и махал кому-то рукой.

Напротив парня в трамвае сидела девушка-кондуктор и улыбалась, глядя на парня. Красивая. Почти как… почти как Мари. Мари-Маринелла. «Посвященная морю». Босоногая моя печаль.

– На что ты смотришь? – спросила вдруг пигалица. Она держала туфельки в руках за ремешки. Тоненькая, хрупкая, гибкая. Талию пальцами можно обхватить. Синюгин улыбнулся:

– Не знаю. На людей. На тебя.

Пигалица задрала нос:

– И что же вы видите, товарищ капитан Синюгин?

Синюгин молчал улыбаясь.

Он хотел вобрать взглядом эту тоненькую фигурку в платье, чтобы, когда придет пора умирать – а это время, возможно, скоро наступит, – ему было что вспомнить. Было за что умирать.

Пигалица вдруг посерьезнела.

– Почему вы так смотрите, Синюгин? – на последнем слове ее голос дрогнул.

Это все еще была ирония. Все еще защитный слой, в который одеваются современные люди, чтобы не подставлять под чужие режущие взгляды живую плоть и кровь. Но сейчас эта стеклянная толстая корка трескалась, давала сбой. Ломалась, как подтаявший лед под ногами.

– Почему ты так смотришь?

Над головой Синюгина открылась где-то высоко на этаже форточка и чей-то голос закричал:

– Да целуй ты ее уже!

Маринелла засмеялась. Синюгин с досадой пожал плечами.

Он почти не пил сегодня, но чувствовал себя пьяным.

«Потому что ты самое прекрасное, что есть на земле», – хотел он сказать, но не сказал.

Кто он такой, чтобы говорить такие слова?

Поэт, что ли? Как те, из Политехнического? Роберт Рождественский? Андрей Вознесенский? Евтушенко? Нет. Он даже не гений, как молодые парни из ВГИКа.

Он пожал плечами, с усилием. Дернул головой. Он не поэт. Он всего лишь пехота, махра. «Солдат апокалипсиса». Чужие слова, чужая мысль, не его. «Солдат конца мира».

– Так, – сказал он. Глаза Маринеллы, только что сиявшие, как звезды над Кремлем, погасли.

– Эх, Синюгин, Синюгин.

Расстояние между ними стало меньше.

Синюгин смотрел в сияющее, красивое, неправильное лицо Мари-Маринеллы. В эти сияющие звездами глаза цвета казахстанского неба.

Повеление было столь сильным, что Синюгин наклонился. И поцеловал эти губы.

«Гори все синим пламенем, дальше никакого мира не будет».

Ракеты взлетали в черное небо, вспыхивали между звезд отделяемые ступени, сполохи реактивного огня раскаляли воздух до невозможности дышать, сверкающий металлом спутник уходил в полет вокруг Земли, посылая сигналы «бип-бип-бип», а он все не мог оторваться.

Усилием воли оторвался. Голова кружилась.

– Наконец-то, Синюгин, – сказала пигалица мягко, словно давно этого ждала. – Наконец-то.

«И чтобы ни один волос…»

– Нам пора домой, – сказал Синюгин. Отстранился, замотал головой. «Что творишь, Синюга?!» Он попытался отстраниться, но она не дала.

– Синюгин…

– Домой.

* * *

– Иди спать, Мари, – сказала Мария Ивановна мягким, грудным голосом. И стало ясно, что ослушаться этого голоса невозможно.

– Но, мама! Я…

– Спать.

…А вот «фельдмаршал Машенька» была непростая.

Когда у Синюгина закончилось терпение ждать Кубы, его начало тянуть на странные подвиги. Спрыгнуть с моста над Москвой-рекой – ранним утром, когда туман белой пеленой заволакивает поверхность воды и все кажется призрачным и смутным. Смутно было в такие моменты на душе у Синюгина. Иногда, просыпаясь посреди ночи, он лежал в темноте гостевой комнаты – ему выделили диван, – слушал мерное биение маятника на огромных напольных часах, тиканье стрелок – и не мог понять, где оказался. В каком жутком и потустороннем месте…

(маска красной смерти)

Тут было все гигантское и искаженное. Эту неправильность Синюгин во сне ощущал физически, хотя не мог бы сказать, в чем она выражается. Нагромождение темных плит, заросших мхом и сочащихся зеленой слизью, – оно отвращало и привлекало, как привлекает что-то запретное, вроде курения в детстве. Впрочем, в его деревне все курили – и мальчишки начинали рано смолить, а потом началась война и все, кто постарше, ушли на фронт. А мальчишка Синюгин пошел «робить», попыхивая самокруткой в зубах и сплевывая желтую махорочную слюну, как взрослый. Это была осень 41‐го. Через месяц пришла похоронка на отца…

И ни точного дня, ни места смерти. Только «скончался от ран».

Впрочем, он отвлекся.