Зверь

—      Господин председатель, мне нужно было сделать большое усилие над собой, чтобы прийти свидетельст­вовать на процессе по делу моего сына, который на­всегда останется для меня маленьким Жаком. Должна сразу признать, что этот до крайности впечатлительный и нервный ребенок, кажется, совсем не был счастлив в течение первых десяти лет своей жизни в нашем доме на улице Кардине. Хотя понимать его в ту пору было почти невозможно, но я догадывалась о глубине его ду­шевных страданий. Муж — он был самым образцовым отцом — также страдал вместе со мной. Чтобы облег­чить жизнь нашему несчастному ребенку, мы делали все, что было в человеческих силах. Мы доверили его воспитание институту в Санаке только после того, как сами испробовали все средства. Я была в отчаянии от того, что он уезжает, но мое горе облегчилось при мыс­ли, что мсье Роделеку, может быть, удастся вывести ребенка из мрака.

—      То есть мсье Вотье и вы доверяли мсье Роделеку?

—      Поначалу да... Побывав в Санаке через год после отъезда Жака, я была поражена необыкновенными его успехами, но одновременно меня убило поведение мо­его сына при встрече. Это было ужасно. Свидание про­исходило в присутствии мсье Роделека, высказавшего перед тем восхищение редким умом моего сына. Я была счастлива, когда открылась дверь и появился Жак. Он изменился— сильно вырос, плечи стали широкими. Он держался прямо, с гордо поднятой головой. Меня уди­вило то, что он сразу направился прямо ко мне, без трости, уверенно, как если бы он меня видел или слы­шал мой голос. Его спокойная, уверенная походка бы­ла почти такой же, как у нормального ребенка. Не ве­рилось, что этот повзрослевший мальчик был тем же самым ребенком, который год назад и шагу не мог сде­лать, чтобы на что-нибудь не наткнуться.

Я была так взволнована, что едва могла протянуть руки ему навстречу... прижала его к груди и заплака­ла, но он сразу напрягся, стал отбиваться, словно хотел вырваться из материнских объятий. Отвернулся от ме­ня. Я была в панике. Мсье Роделек пришел на помощь, быстро взял его руки в свои, делая на них знаки и го­воря: «Послушай, Жак! То, что ты делаешь,— нехоро­шо! Наконец-то тебя обнимает мать, которую ты так долго ждал и о которой я часто тебе рассказывал». Лицо сына не дрогнуло. Тогда мсье Роделек взял его правую руку и поднес к моему лицу, чтобы он при­коснулся к нему. Никогда не забуду это ощущение... дрожащая рука против воли погладила мой лоб, спу­стилась по носу, обвела губы и застыла на щеке, по ко­торой текла слеза. Жак как будто удивился и поднес влажный указательный палец к губам, словно пробуя мои слезы на вкус. Его лицо исказилось, и он издал ужасный вопль. Тот самый вопль, с каким он раньше каждый раз встречал меня дома, когда я заходила к нему в комнату. Я ослабила объятия, он этим восполь­зовался и бросился из приемной. Я так опешила, что не могла говорить. Мсье Роделек подошел ко мне со словами: «Вы не должны сердиться на Жака, мадам. Он еще не очень хорошо понимает, что делает». Помню, я его спросила тогда: «Мсье, я и впредь буду слышать этот крик? Это все, что он может сказать матери после года занятий с вами?» Мсье Роделек ответил мне с не­возмутимым спокойствием, как если бы он считал свой ответ совершенно нормальным: «Но ведь он, мадам, сов­сем не знал вас, когда жил дома».

В тот момент я поняла, что сын не только никогда не будет меня любить, но что в этом институте сделали все для того, чтобы оторвать его от семьи. Этот мсье Роде­лек навсегда украл у меня сына. Да, теперь я уверена, что его сильное и пагубное влияние было долгим. Если бы в Санаке дали себе труд по-настоящему привить не­счастному ребенку нормальную любовь к матери, воз­можно, он не оказался бы сейчас на этой позорной скамье.

—      Ничто не мешало вам, мадам,— сказал председа­тель,— забрать сына после первого же приезда в Санак, если его воспитание показалось вам опасным.