Зверь

—      Нет! Я не уйду! Я все скажу! Я пришла сюда, чтобы защитить своего сына против всех, кто его обви­няет... кто ему сделал зло и кто по-настоящему виноват. Он не убивал! Это невозможно! Он невиновен! Мать не может ошибиться... Даже если он был нервным и не­много резким в детстве — это не причина, чтобы он стал убийцей. Я знаю, что все здесь заодно против него, потому что сбиты с толку его внешностью. Знаю, что его внешность может вызвать беспокойство, но это ни­чего не доказывает. Умоляю вас, господа присяжные, оставьте его! Отпустите его! Верните его мне! Я увезу его, он будет при мне, клянусь вам... Он будет наконец со мной! Никто больше никогда о нем не услышит...

—      Поверьте, мадам, суд понимает ваши чувства,— сказал председатель Легри,— но вам нужно найти в се­бе силы, чтобы ответить еще на один, последний воп­рос: вы виделись с сыном после его заключения? При­знался ли он вам в чем-нибудь?

—     Нет, я его не видела — Жак не пожелал. Бедный, он не понял, что я только хотела ему помочь...

Эти слова были произнесены на последнем дыхании. Симона Вотье повернулась к огороженному месту, где сидел обвиняемый. Его руки неподвижно лежали на барьере, и переводчик, прикасаясь к фалангам пальцев, переводил все сказанные матерью слова.

—       Умоляю вас, господин переводчик, скажите ему, что мать здесь, рядом с ним, чтобы ему помочь! Мать умоляет, чтобы и он сам защищался тоже — ради него самого, ради имени, которое он носит, ради памяти от­ца! Мать, которая прощает ему безразличное отноше­ние к ней с детства... Умоляю тебя, Жак, подай какой- нибудь знак, любой! Просто протяни ко мне руки...

—     Обвиняемый отвечает? — спросил председатель у переводчика.

—     Нет, господин председатель.

—    Суд благодарит вас, мадам.

Симона Вотье рухнула. Служащие унесли ее под взглядами оцепеневшей публики.

Даниель была потрясена: ведь и в самом деле мать должна знать своего сына лучше, чем кто бы то ни бы­ло. Если она с такой уверенностью утверждает, что сын — добрый, значит, так оно и есть. Однако был ли он хоть раз добр с матерью, которая пришла его защи­щать из последних сил? Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда переводчик передавал ему патетическую мольбу матери. Если слезы родной матери его не тро­гают, то кто же может его расшевелить?

Девушка снова вглядывалась в несчастного, словно зачарованная этим монстром с отсутствующим взгля­дом. Она подумала: мог ли этот Вотье хоть раз за всю свою, пусть и короткую, жизнь показаться кому-нибудь красивым и человечным? По правде сказать, Даниель не могла до конца разобраться в своих путаных и проти­воречивых чувствах по отношению к обвиняемому. Ей пришлось сделать усилие над собой, чтобы отвлечься от Вотье и перевести взгляд на старого своего друга: Вик­тор Дельо, покрасневший и по-прежнему бесстрастный, протирал клетчатым платком пенсне. Председатель вы­звал следующего свидетеля.

Выглядел он довольно странно. Высокий, слегка су­тулый, в сутане, из-под которой выглядывали брюки, спадавшие на грубые башмаки с квадратными подко­ванными носами. Единственным украшением его черно­го облачения были прямоугольные голубые брыжи. Се­дые волосы обрамляли румяное, в красных прожилках лицо со стального цвета глазами. От всей его фигуры исходило ощущение доброты и застенчивости. Не надо было долго приглядываться к нему, чтобы определить — он был из тех, кто с детства привык видеть людей и ве­щи только с лучшей их стороны и совсем не замечать сторону дурную. Неловкий, он стоял перед барьером с видом просителя и вертел в руках черную фетровую треуголку.

—      Ивон Роделек, родился третьего октября тысяча восемьсот семьдесят пятого года в Кемпере, директор Института Святого Иосифа в Санаке.

—      Мсье Роделек, будьте добры сказать суду все, что вы знаете и думаете о Жаке Вотье.