Звездное вещество

Словами я не передавал и сотой доли того действительного вол­нения, которое породил во мне второй просмотр прекрасного фильма, и от этого возникала фальшь, а попытки поправить дело приводили к новым потокам слов... Женя молчала. В ней нарастало раздражение, я это чувствовал, но замолкнуть никак не мог.

– Снова над горной страной паришь, что ли? – сказала Женя глу­хим голосом. – Ты совершенно не отдаешь себе отчета, что же про­изошло в нашей жизни с этой злосчастной публикацией. Не понима­ешь, что здесь все глубже и страшнее, чем потеря научного или там технического приоритета... Нет, не могу я больше, хоть режьте!

Женя остановилась и сняла мою руку со своего локтя. Беспово­ротная решимость звенела в ее голосе:

– Вот что, Саша, я тебя не люблю. Больше не люблю или отныне не люблю, как тебе будет угодно это понимать, но это реальность. Ус­тала я тебя любить. Ох, как устала! Ты же сейчас видел, когда любят -это свет и праздник. Это единственное, ради чего только и стоит на короткий миг, называемый жизнью, приходить из небытия в этот мир!.. А у нас получается, что моя к тебе любовь – это как поденка, как моя же домашняя работа, которой не видно никакого конца. И главно­го-то я своей любовью не достигаю – не даю тебе счастья, какое желала бы давать. Не видно, чтобы ты со мною был счастлив. Да если бы ты на самом деле меня любил, дал бы ты какому-то американцу встать над собой? Из одного только желания нравиться любимой женщине настоящий мужчина чертям рога сворачивает! Вот так, Александр Ни­колаевич. Давай-ка мы с тобою расстанемся, наконец. Я ведь чувст­вую, я определенно знаю, что еще смогла бы стать счастливой и сде-лать счастливым другого человека. Второй жизни ведь не дано, а эта так коротка!

Женя смолкла. Носком сапожка она ковыряла хрусткую кучку снега, чудом уцелевшую под забором в дождях и туманах этой страш­ной, этой почти непереносимой зимы... Я будто бы окаменел. О, я хо­рошо знал это за собой – сначала как бы анестезия, а вот к утру разбе­рет, не приведи господь! Теперь же меня охватывал ужас только от мысли о самом главном, и я вскрикнул:

– А наши дети, Женя?

– Что дети?.. Что дети? Какая им радость видеть такой вот роди­тельский союз? Не дай бог, еще вынесут представление, что только так это и бывает. Какая же я дура, Величко, что не рассталась с тобою еще тогда в Коктебеле. Не было бы сейчас и этого твоего вопроса, заметь, очень для тебя типичного. Как же, схватился сразу за детей ради своего же покоя.

– Какой уж тут покой, Женечка? – горько усмехнулся я. – Но уж раз казнишь, во всяком случае, к высшей мере приговорила, огласи и обвинение. Так в чем я виновен?– Да в том, если хочешь, что последние пять лет просуществовал ты рядом со мною, как в полусне... Выдумала я тебя, Сашка, придумала! Что ты якобы на творчество замкнут, на решение такой грандиоз­ной задачи!.. Что я твоя муза – муза электроники и управляемого тер­мояда, как ты говоришь!.. Послушай-ка, дружище, пощади, не втягивай ты меня ни в какие объяснения. Не хочу я никаких объясне­ний. Не люблю и все! Мало тебе такого объяснения?

Женя быстро пошла к дому, оскальзываясь на гололеде и хлюпая по блестящим сквозь туман лужам. Я едва успевал за нею... На лестни­це меня настиг первый порыв горестного удушья, пришедший от вос­поминания о прежних, безмерно счастливых возвращениях из кино. Как входили в квартиру и, торопливо сбросив верхнюю одежду, кида­лись в комнату. И не могли налюбоваться, как Маша и Даша спят в обнимку, забравшись в одну из своих постелей. Налюбовавшись же и разделив их наконец, сами бросались в объятия друг другу. Это же бы­ло не на экране, не у Анук Эме и ее мужа Каскадера, это было у нас с тобою, Женечка! Очнись, не уходи из жизни моей, из моей судьбы!.. А она решительно взбегала вверх по лестнице, словно бы спасаясь от мо­их назойливых домогательств. Казалось, нет уже никакого шанса вер­нуть былое.Я убедился в этом через какие-нибудь полчаса. Женя постелила мне отдельно, разложив кресло-кровать, сама же тихо и горестно уле­глась на узкой нашей тахте, которая никогда не казалась нам тесной. Как в прошлую ночь, я смотрел на слабо освещенный потолок, но ту­ман за окном размыл сегодня хиромантию древесной тени... Тихо спросил:

– Женя, значит, все таки тот писатель, да?