Звездное вещество

Я как раз и страшился новогодней ночи в пустой квартире, если дочки будут встречать Новый 82-й год где-то на стороне, и теперь ра­довался, что в шумном молодежном многолюдстве легко перескочу через праздник. Мне ведь много не нужно. Пусть себе они бесятся в родительской комнате, она побольше, а я засяду в детской и попыта­юсь понять, что же это мы намерили в последний раз с Петровичем... И вдруг я почувствовал, что между мною и Дашкой возникла какая-то натянутость. Что-то она еще недосказала или что-то хотела спросить. И она спросила:

– Но ведь тебе совсем некуда пойти, бедный папочка?

Меня сначала обожгло. Вот, значит, как! Молодежи нужна вся квартира и без родительского соглядатайства, "флэт" по-ихнему... Я тут же волевым усилием заставил себя смягчиться и лихорадочно при­кидывал, куда бы себя действительно подевать. Вспомнил о Дымовых.

– Не беспокойся, Дарья, есть у меня друзья, – сказал я дочери.

А Даша, уладив одно дело, не могла утерпеть еще с одним. Види­мо, она и здесь не была уверена в моей реакции.

– Знаешь, па, я больше не хочу поступать в Суриковский, – сказа­ла, косясь на меня вполглаза. – Мне с Костей Жоховым в таланте не потягаться. Буду поступать в Архитектурный. Как ты на это смот­ришь?

Я молчал, слегка огорошенный, и думал: "Вот и начались знако­мые проблемы у поколения детей. Та же самая Женька, слишком уж требовательная к себе! Как это она сказала однажды? Моя лучшая рифма: "Машка-Дашка"... Или у Даши, как у меня, врожденный де­фицит честолюбия? Или просто трусит девка, "обжегшись на молоке"?

– Дело твое, – ответил. – Неволить не стану.

В тот же день я позвонил Светлане Михайловне Дымовой. По­здравил с Наступающим, потом спросил:

– Как там Виталий поживает?

– Да все на свет пробивается. Уже девятый год все пробивается и пробивается. Собственной картины ни одной, кроме дипломной ко­роткометражки "Адам и Ева". А ведь как свежестью киноязыка вос­хищались! Куда все подевалось в суете дней?.. Ты как там, Саша? Беду­ешь один?

– Бедую, Свет.

– Слушай, давай приходи к нам под Новый год, а то Виталий со­бирается меня в свои круги затащить. Не было печали старухе по дис­котекам шастать!.. Приходи. Дашь мне отличный повод Феллини мое­го дома удержать. Он будет тебе очень рад.

– А как там Пряхины?

– О чем ты? Мы давно живем в отдельной квартире. Пряхина лет сто уже не видела.

Тридцать первого декабря я еще не ушел из дому, когда начали съезжаться юные гости моих дочерей. С середины дня сильно завью­жило. Гости входили заснеженные, краснолицые, возбужденные. Снова выходили на лестничную клетку вытряхивать оттаявшие воротники и шапки. В прихожей росла гора шубеек, дубленок и курток. Маша с двумя другими гнесинками ставила в духовку "гуся" с яблоками. За гуся у них была индейка, иронические же кавычки с самого начала сдабривали их блюдо, как перчик и шафран, которого тоже здесь было вдоволь. Дарья с ребятами превращали "родительскую" в танцзал. Здесь уже стояла елка. В детской накрывали стол. Я старался поменьше путаться под ногами, но уходить не торопился. Невежливо было так рано вваливаться к Дымовым, ей-богу! А главное, мне было ужасно интересно наблюдать это чудесное поколение, такое насмешливое, феерически талантливое и беспощадное ко всему на свете. Спасибо им – к себе самим они были еще беспощаднее!

Появился и тот рыжеволосый мальчик, с которым я как-то видел Машу в училище. Он назвался Сережей, и я пожал его длинную узкую ладонь. Увидев Машино фортепиано, Сережа сказал: "О-о!" и тут же открыл крышку, и его руки жадно впились в клавиатуру. Часа три, до моего ухода, он уже не отрывался от нашего старого доброго "Рениша"... Я люблю Машину игру, правда давно уже не рискую вслух давать ей оценку, но про себя, конечно же, как-то определяю впечатление от нее. Это что-то тонкое раздумчивое, немного застенчи­вое. Словом, что-то похожее на саму Машу... А тут, от Серсжиной иг­ры, возникло у меня изумление, и я снова подумал тревожно: "Да-а! Проблемы "места в жизни" у моих дочек будут непростые. Ох, какие непростые!.." Под видом ремонта елочной гирлянды, я околачивался дома, чтобы еще и еще слушать Сережину музыку – какие-то импрови­зации, в которые вдруг вплетались прозрачные и светящиеся куски из Баха или Шопена.