Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

— Вот так же отсюда «Илья Муромец» взлетал, и «Святогор» стоял на этом самом месте, — заметил кто-то из пожилых авиаторов.

«Максим» тронулся, пошел, ветром приминая молодую, лоснившуюся под солнцем траву далеко позади себя. Разбежался — быстрей, быстрей — тяжело, но изящно не оторвался, нет, откоснулся от земли, словно руки Мяхеева — Журова бережно приподняли его.

Обязательный круг безопасности над аэродромом: в случае чего еще можно вернуться, спланировать. Слева к «Максиму» подстраивается «эр-пятый» с оператором кинохроники. Справа — истребитель для масштабности сравнения при съемках в полете. До чего ж красив самолет вообще, а такой в особенности, да еще в весеннем небе! Серго провожал его взглядом, пока он не скрылся за лесом. Прислушивался к удалявшемуся гулу моторов. Что может человек! Чего он не может?.. Поистине вся страна подняла «Максим Горький» — и теперь он поднимает и будет поднимать страну.

Радостные размышления прервал запыхавшийся заводской инженер. Прибежал с дочкой лет двенадцати:

— Говорил тебе, Расмочка, собирайся быстрей, опоздаем…

Девочка так плакала, что представители конкурирующей стороны сжалились, пообещали:

— Полетишь с нами, следующим рейсом.

Гул моторов стал нарастать — и возвращавшийся самолет показался над лесом. Но что это? Этого не может быть! Истребитель поднырнул под правое крыло гиганта, взмыл впереди, описывая мертвую петлю.

— Благин есть Благин! — неодобрительно вздохнули рядом. — В прошлый раз Громов наганом грозил этому лихачу…

«Как же могло случиться, что его послали вторично? Разве не ясно, что идущий в ад ищет себе попутчиков?» Ничего этого Серго не успел произнести, смотрел, точно заколдованный, не отводя взгляда — боясь отвести взгляд, боясь шелохнуться.

Истребитель со скоростью, умноженной силой тяжести, вышел из петли, настиг правое крыло «Максима» и… врубился в моторную гондолу, взорвав шлейфом искры, пламя, черный дым. Крайняя гондола с куском гофрированной обшивки крыла, вместо с полыхавшим комой истребителя падали, оставляя клубившийся черный хвост, казалось, во все небо. Крыло «Максима» еще противилось, еще содрогалось, точно у подбитого орла. Мгновенье, другое… Громадный кусок его отвалился следом за гондолой и обшивкой. Корабль вертанулся по курсу, закувыркался, разваливаясь. Пыльное облако полыхнуло из лесу, взмыло, окутало, расплываясь по горизонту, верхушки сосен.

Все это случилось в секунды. Но Серго был уже в «паккарде» — и шофер, не дожидаясь команды, гнал к лесу. Точно из-под воды, сквозь оцепенение, доносились не то чьи-то, не то собственные слова: «Чего больше всего боится самолет? Грозы? Земли! Нет, глупости! Глупость — самое дорогое на свете. Эх, Благин, Благил! Да не оскверню тобой звание летчика!»

Отупев, угорев от горя, смотрел Серго. Вокруг по лесу, в который въезжали бесполезные уже кареты скорой помощи и пожарные машины, на сбритых соснах, в кроваво-тряпичных лохмах было разметало то, что лишь несколько минут назад называли самолетом с пассажирами, с Михеевым, Журовым и еще девятью членами экипажа. Куда-то, зачем-то спешила зеленая, фосфоресцирующая, стрелка, и чудилось, на весь мир тикали часы на обгорелой краге Михеева или Журова.

ПРОРЫВ, ИЛИ АМИРАНИ ДВАДЦАТОГО ВЕКА

Не выдержав перегрузок, свалился Серебровский. Еще позапрошлым летом Серго насильно возил его подлечиться в Кисловодск. А минувшей осенью отрядил на Урал, где Серебровский поднимал стахановское движение в золотой промышленности, одного из лучших докторов Кремлевки. Алексей Дмитриевич Очкин, врач Сталина; неотлучно находился при Серебровском — на случай срочной операции. Спасибо, что пришлось ее делать все-таки уже в Москве. Оставив дела самые неотложные, Серго кинулся в больницу к другу. После операции Александр Павлович туго приходил в себя, с трудом открывал глаза, осматривался: палата, светло, Серго сидит на стуле возле кровати, по обыкновению улыбается:

— Ну, молодец Очкин! Ловко тебя вызволил! Гамарджоба!

— А мне все тайга да рудники видятся, все строим, строим… Под Иркутском «фордишко» наш перевернулся, Александров и шофер успели выскочить, а я — нет: был в тулупе. Слышу, ходит мой шофер около машины, не могут они с Александровым приподнять ее. Вот шофер и говорит: «Царствие небесное. Должно, помер. Даже не ругается». — «А вы возьмите хорошую слегу и попробуйте приподнять машину, тогда я и восстану из мертвых…» Смешно, правда?

— Все отдаешь золоту- все, что можешь!

— Где там? Далеко еще не все. Если бы нам драг побольше!.. Главные препятствия — наше неумение, наша неорганизованность… Если бы всюду так работали, как, скажем, на Алдане или на Лене. На Алдане, в условиях совершенно невероятных, дерутся так, как никто не дрался. Потому что стали работать как следует, стали выполнять то, что давно следовало выполнять. И скажу тебе по совести, по душе, еще потому стали, что ты, Серго, крепко занялся золотом. Твои распоряжения, твой знаменитый приказ о старательской и золотничной добыче…

— Ну зачем это?! К чему ты?!