Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

«Ты ведь знаешь, я должен был заставлять себя быть деятельным, — у меня всегда была склонность к лени…»

— У него! У Скотта!.. Ха!

— Успокойся, милый! Какой скот?

— Вайме! Сдохнуть легче, чем терпеть эту боль!

— Потерпите, голубчик! Знаете, как прошла операция? — Максимович показывает «на большой». — Когда Сергей Петрович извлек почку, в руке почка выглядела здоровой. Все в операционной перестали дышать. Сергей Петрович смотрит на меня, я на него…

Серго понимает, что Максимович отвлекает от боли, по прислушивается. Максимович так же возбужденно продолжает:

— Что, если удалим здоровую — оставим больную?.. Прекратить? Оставить как есть?.. Но Федоров на то и Федоров. Только уж когда мы вас принялись заштопывать, рассек удаленную почку, улыбнулся так, что маска над усами заелозила. Три каверны — и все внутри! Вышел из операционной, произнес какую-то странную фразу: «Тяжелы вы, звездные часы человечества!» — Рухнул на кушетку. Сердце-то и у него не ахти.

Все равно Серго не испытывал сочувствия к Федорову только враждебность: как лягушку резал! Понимает мое состояние: не показывается на глаза. Вайме! Не избыть! Не убежать! Будь проклята кровать на колесах! Катафалк! Умираю… От боли опять впадает в полузабытье. Замерзает в Антарктиде. Коченеющей рукой пишет: «Перешлите этот дневник моей жене! — Зачеркивает. — Моей вдове. Ради бога, позаботьтесь о наших близких». Все. Последняя точка. Дальше — белое безмолвие…

Истинно, болезнь приходит через проушину колуна, а уходит через ушко иголки. Приходит бегом, а уходит медленным шагом, на цыпочках. Тяжело поправлялся Серго. Тосковал. Глянет в окно — снег летит. Жизнь отлетает. Только теряя молодость и здоровье, начинаешь ценить их. Прежде чудилось, умирают другие, ты — не умрешь. Ан, и к тебе придвинулось. Раздавлен. Опять глянет в окно — солнечно, москвичи на работу спешат — в подшитых валенках по наверняка хрусткому снегу. На работу… А вон валенки в самоклееных калошах, на плече пешня, на пей ящичек раскачивается. Никогда особенно не увлекался подледной рыбалкой — разве в ссылке, а тут: до слез позавидовал — пошагать бы вот так, молодцом по морозцу! Неужто никогда больше? Ни-ког-да… Э-эх!

Зина дневала-ночевала возле него. Прогонял:

— Наташа Ростова у постели князя Андрея выискалась!

Не уходила. И он радовался, гордился ею перед врачами, сестрами. Навещали товарищи, Кирыч заглядывал, Сталин бывал, будто бы о неотложном советовался — вытаскивал к делам. Наезжал из Ленинграда Федоров, которого Серго встречал уже как спасителя. Преклонялся перед великим трудом и подвижничеством. Но не вдохновлялся. Читал меньше, чем когда был занят. Ел неохотно, несмотря на кулинарные старания больничных и Зины. Не было решительного выздоровления, хотя и начал вставать. Не было чего-то прежнего, коренного, словно не почку, а душу вырезали.

Как-то явился Максимович:

— К нам старик просится, горец. Говорит, вылечить вас пришел. Оборванец какой-то.

Сорго побагровел так, что Максимович испугался: швы разойдутся.

— Если вы, дорогой, по одежке встречаете, научитесь уважать тех, чьи смокинги истлели в работе!..

— Ассалом алейкюм, Эрджикинез, князь бедняков, кунак Ильича! — Старик действительно был живописен в выцветшей черкеске и красном башлыке под белым халатом. Достал из-под заплат и воинственно сверкавших газырей чистейшую холстину, развернул, торжественно поднес: — Кушай хлеб родины. Вся земля, каждый аул один зерно пшеница давал, один зерно кукуруз. Не мельница молол — народ молол, душа. Не огонь пек — сердце. Кушай, пожалуйста! Живи, Эрджикинез, князь бедняков, кунак Ильича!

— Чурек! Так давно не пробовал! — Жадно, с упоением, пренебрегая диетой, накинулся на «хлеб родины».

Когда Максимович вновь заглянул в палату, он застал картину «бойцы вспоминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они»:

— А помнишь, дорогой, как ваш аул меня спасал, когда мы из Владикавказа отступали и за мою голову Деникин обещал миллион?

— Разве только наш аул?.. Деникин, Деникин!.. Среди мертвых его недостает, и живым от него пользы нет. А помнишь, как мы с тобой полную цистерну нефти подожгли и толкнули под горку паровозом — лоб в лоб деникинскому бронепоезду?

— Славно мы их колотили. Но и от них доставалось…

— Верх — наш. Мы, старики, живем воспоминанием, а вы, юноши, ожиданием. Ассалом алейкюм!

Больной на кровати, в голубой бумазейной пижаме, и гость на стуле, в живописном одеянии, сидели как бы по обе стороны воображаемого стола, произносили вполне реальные здравицы:

— Палец болит — сердце болит, сердце болит — некому болеть. Чтоб у наших врагов сердце болел. Ассалом алейкюм!

— Спасибо, дорогой! За то, чтоб дышать свежим воздухом, чтоб не лекарства пить, а нектар — и не мысленно. Гамарджоба!

— Здоровому буйволу и гнилой саман не вредит. Здоровое тело — богатство. Только здоровый достоин зависти. Чтоб ты, Эрджикинез, был достоин зависти! Ассалом алейкюм!

— Да, недугов много — здоровье одно. Камень тяжел, пока на месте лежит: сдвинешь — легче станет. Верно? Гамарджоба!