Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

Но вот началось однажды смягчение воздусей. Стремительно прибывали дни. Солнце светило по-старому яростно, по-новому тепло. Лишь ночами стужа охватывала город, цепеневший нехотя, с отвращением. Хороводили вокруг домов косматые белохвостые демоны — метались и завывали. стенали и рвались куда-то. Первыми зачуяли весну лошади. Забегали вдоль ограды больничного двора, словно внезапно обезумев — глаза пьяные, хвосты, гривы по ветру. Смятеннее всех оказался белый жеребец, прозванный Седым Дьяволом. По ночам рвал путы, перемахивал через ограду и уносился к почтовой станции, Возле которой всегда ждали кобылицы, затевал дуэли с тамошними жеребцами. Больничному конюху стоило немалых трудов заарканить беглеца и водворить на место. Однако в ближайшую ночь все повторялось тем же порядком: завывание вьюги, топот копыт под окном, проклятия конюха-якута, бранившегося только по-русски.

Ветры бесчинствовали до начала апреля: то нагоняли сухую, трескучую стужу ближнего океана, то дышали пронятым теплом дальних. Вскоре ожил снег. Окаменевшую землю под ним засверлили ручьи. В разгул зимы ворвалось лето. Серго старался всласть надышаться после зимнего долготерпения в духоте. Благо возможностей хоть отбавляй: с утра до ночи по всему городу митинги, сходки, схватки. И вдруг:

— Ленин вернулся!

Тут же в Питер летят телеграммы:

— Якутская организация социал-демократов радостно приветствует Вас с возвращением к массовой социалистической организационной работе…

— Ленину. Из Якутска. Празднуем Ваше возвращение к открытой деятельности. Да здравствует возрожденный Интернационал. Петровский, Серго, Емелъян Ярославский…

Как-то особенно остро Серго почувствовал: главное впереди. Особенно рвался туда — «к нему». Особенно терпеливо поглядывал на ленский лед. Как же еще далеко до первого парохода! В лугах кое-где уже зеленели травы, пестро зацветали ирисы, пронзительно голубели озерца, а на Лене ноздристый лед чернел и чернел — казалось, что он никогда не тронется…

Под утро Серго проснулся от стона, скрежета, грохота, несшихся с реки. Боясь поверить, оделся, побежал. Как раз против города одно ледяное поле наползало на другое, сокрушая и сокрушаясь. Потом, словно изнемогло и отчаявшись, оно замерло. Серовато-грязный вал, поигрывая в лучах зари колотыми гранями, перегородил русло. Там и тут из него чернели вывернутые с корпя деревья, оглобли саней, даже скелет плоскодонной баржи с мачтой и лохмотьями паруса. Из береговых прорезей в затор изливались ручьи, похожие на реки, усиливали и без того могучий гул, переполнявший долину.

Серго стоял ошеломленный и зачарованный. Дума о том, что успел полюбить этот край с его реками, подобными морям, с лесами в пол-Европы, со скудными полями и тучными лугами, с молчаливой суровостью и размашистой щедростью, сдержанной добротой и неуемной любовью, унылыми песнями и лучезарными преданиями.

Тем временем затор словно бы вздохнул, натужился и… ахнул на весь мир. Бревна, торчавшие изо льда, шевельнулись. По ледяным полям черные молнии скользнули — грянул гром. Хаос льда и обломков двинуло — таким грохотом, с каким, верно начинается извержение вулкана. Всезахватывающая, всесокрушающая лава, казалось, вот-вот раздавит берега, опрокинется на город — кипела исступленно, с капризной и свирепой досадой. Но вот чуть раздвинув берега, рассосался затор. Льдины, важничая, толкая и тесня друг дружку, сокрушая комлевые бревна, поплыли к океану…

За день до отправки первого парохода якутские товарищи, принявшие бразды от русских революционеров, принесли альбом с тиснением «Память о якутской политической ссылке».

«Прощай, страна изгнания… — вывел Серго на чистом листе и замешкался. Не то. Зачеркнуть бы, да неловко: с таким старанием готовили альбом… Поставил запятую, продолжил с особым нажимом, как бы поправляя самого себя: — страна — родина. — Да. Вот так. Только так: «родина». Снова продолжил, размашисто, листа не хватило. Да здравствует Великая Российская Революция! Да здравствует Всемирная Революция! Да здравствует Социальная Революция!»

В Покровском пароход простоит два часа. За это время Серго успеет подняться к школе, встретить Зину. Да вот она! Сама его встречает. Что с ней? Как похудела! Как похорошела!.. С трудом сдержался, чтоб не расцеловать на людях.

Возле дома решимость, однако, оставила их. Зина позвала сестру. Вера тут же вышла в палисадник. Зина шепотом:

— Верочка, помоги мне. Я не знаю, как маме сказать…

— Так и скажи: «Выхожу замуж».

— Что ты кричишь на всю улицу?!

— А чего таиться? Серго хороший..

В горнице сухощавая Агапия Константиновна — скорбь, и страдание. Резче, заметнее морщины на смуглом, опаленном годами и заботами лице. Должно быть, знобит ее в этот жаркий день: накинула на худые острые плечи шерстяной полушалок.

— Дочь уезжает — камень в воду. — Заплакала, запричитала, но, словно оглянувшись на пароход у пристани, заспешила, накинула черный полушалок, принесла икону в серебряном окладе, два золотых кольца.

— Мама! — Зина виновато глянула на Серго.