Звезды над болотом

– Давайте будем честны, мадам. Не все так уж чисто в вашей столовой, как вы желаете мне изобразить. Лучше представить дело таким образом, что вас опутали, вовлекли… вы невиновны. Итак, что мне сообщить в докладе губернскому правлению по долгу адъютанта этого правления? Закроете вы столовую или нет?

Момент был очень трудный для женщины. Одно лишь слово – «нет» – произнесла она, и ротмистр откланялся…

К ней заглянул потом Никита Земляницын:

– Екатерина Ивановна, обо мне он говорил что-нибудь?

– О тебе, милый, я и без того все знаю. А вот про Аполлона Касьяновича… это для меня ново! Кажется, тучи стали сгущаться над этой несчастной Пинегой, будь она неладна… Никита, я не могу понять, а… что вас здесь удерживает?

– Но куда убежишь?

– Сейчас все здравое и активное будет копиться в эмиграции. Я вам ничего не советую. Но тучи сгущаются, – повторила Эльяшева. – А сколько вам надо?

– Я вас не понял, – удивился Никита.

– Денег, черт побери! Я деньги имею в виду… Не для свадьбы, конечно. А побег – дело святое. Слушайтесь меня, юноша. Я еще молода, но я очень опытна в жизни. Я умею чуять опасность, когда она бесшумно приближается на цыпочках.

………………………………………………………………………………………

Жандарм все-таки повидался с Вознесенским – на бегу, между другими делами. И без особого ликования заметил:

– Вы там, секретарь, что-то пишете теперь… Стоит ли? В хрестоматию все равно не попадете. Волнения же ваши относительно повального пьянства в губернии неосновательны, ибо первым, кто сопьется, будете именно вы – автор!

– А я теперь и не пью, – хмуро сообщил Вознесенский.

– Лучше бы уж пили, – продолжал ротмистр. – А статьи ваши о бедственном положении мужика тоже полны вымысла. Архангельск их не печатает, и правильно делает.

– Зато напечатала Москва и – наконец – Петербург!

– Они просто не извещены, что в недородные уезды нашей губернии сейчас вовсю поступает хлеб… отличного качества! Из Германии, чтоб вы знали! Губернатор у нас молодцом. Понятно?

– Нет, непонятно, – мотнул головой Вознесенский.

– Как же не понять такой чепухи? Я же вам русским языком толкую, что Германия продала нам хлеб.

– Чепухи-то как раз и не понимаю. Не могу разуметь, хоть тресни, отчего Пруссия продает нам хлеб – тогда как немцы всегда этот хлеб у нас покупали и покупают?

Но ротмистр пресек разговор.

– Это, – сказал, – высокая политика. Не по нашим зубам. Не советую залезать в подобные дебри – заблудитесь… Лучше подумайте, как рассчитаться с казной. Там немалый начет… с копейками!

– Пожалуйста. Копейки могу тут же вернуть, а рубли пусть останутся за мною…

Дома Вознесенского ждал пакет, в котором лежали деньги – 1220 рублей – и записка от Эльяшевой такого содержания:

...

«Все может кончиться плохо. Мне очень больно, но я вынуждена так поступить. Примите без благодарности. Покройте грехи своей беспутной младости и более не грешите… До этого я Вас не знаю».

– Чистоплюйство! – буркнул секретарь и направился к Эльяшевой.

По дороге к ней он (мучимый, давимый, униженный) завернул в кабак и выпил водки. Полчетверти сразу. Раньше это была его служебная норма, с которой он являлся в присутствие и вершил дела уездные. Судил-рядил, карал и жаловал.

А на выходе из кабака ему, как назло, опять попался господин Гиго Гамсахурдия.

– Причастились? – спросил он, не удивляясь. – А мне тут кто-то сболтнул, что вы пить бросили… Выходит, людишки-то соврали?

Вознесенский подавленно ему ответил:

– Нет, люди не врут… Это я соврал!

………………………………………………………………………………………

Начал он неловкий разговор так:

– Я принес вам обратно ваши деньги.

– И запах кабака! – перебила она его сразу.

– Вы слишком добры… для всех. Я, кажется, тоже угодил в число этих «всех». А быть в большинстве я не желаю, Ибо Сенеки, Дальтоны и Пушкины всегда оставались в меньшинстве.

– Вы самонадеянный пинежский Спиноза! Вы мне прискучили своим бахвальством и своими планами… такими грандиозными! Хотя я, – твердо заключила Эльяшева, – знаю заранее, что ничто из ваших планов не будет осуществлено вами…

Это было жестоко. Он осторожно присел напротив женщины, страдальчески вызывая на себя ее беспокойный взгляд.

– В ваших словах, – согласился секретарь, – действительно заключена правда. Злая и ужасная, но все-таки правда. Верю, как и вы, что мне не предстоит потрясти скелет старухи мироздания… А вы можете мне назвать в России такого, кто бы, умирая, заявил: «Вот я – счастливец! Делал все, что мог, и все, что мог, я сделал!» Россия, – заключил Вознесенский тихо, – это классическая страна неисполнимых планов и бездарно размусоренных замыслов.

– Сколько выпили и чего выпили? – прервала его Эльяшева со всей строгостью женщины, которая (даже в роли возлюбленной) всегда дорожит мужчиной, как мать блудным сыном.

– Здесь сразу два вопроса; сколько и чего? Отвечаю на первый: мною опрокинуто всего полчетверти. Отвечаю теперь на второй: была пита демократическая водкус.

– Мерзость! – сказала Эльяшева.