Звезды над болотом

– И не нужно, – отвечал Стесняев. – Коли возжелаю, так через подставных лиц все нужное от вас заполучу, и говорю об этом не таясь, как и положено благородному человеку… Извольте поздравить, Екатерина Ивановна: в гильдию я вылезаю!

– Я ж тебя разорю! – в гневе выпалила Эльяшева, и вдруг по спокойствию, с каким воспринял это Стесняев, поняла, что он уже ее разорил и ей с ним лучше не тягаться…

В дурном настроении она оделась и отправилась в пинежский трактир. Там было чадно, муторно, нехорошо. В дыму плавали лики пьяниц, и Вознесенский вздрогнул, когда чья-то рука тронула его сзади за локоть – почти любовно, как раньше. Тогда, при виде ее здесь, он замычал, как бык. Он почти ревел от внутренней неутомимой боли…

– Ну-ну! – похлопала она его по плечу. – Не такая уж я страшная, как вам это кажется… Конечно, я понимаю: вы никогда не рассчитывали, что я приду за вами именно сюда. Здесь, вам казалось, вы словно в неприступном форте. – Эльяшева повела вокруг себя рукою. – Вот ваш бессменный гарнизон, готовый к гибели ради водки… Но я, отчаясь, иду на приступ штурмом! Мы станем с вами говорить, – закончила Эльяшева.

– Нет! Не надо… умоляю! – Он загородился от нее руками, словно ожидая удара. – В мире и так невозможно тесно человеку от обилия слов. Кругом меня – слова, слова, слова… на что жаловался еще шекспировский Гамлет.

Женщина почти весело, с вызовом рассмеялась:

– Вы боитесь меня? Отчего же?

Она присела рядом с ним, и тогда он сказал;

– Я ничего не понимаю. Как жить? Между нами высокий забор. Стыдно, когда мужчина дает деньги женщине за любовь. Но еще позорнее, когда предлагает мужчине женщина…

– Вы же не взяли!

– Но я унижен… я страдаю… я ничтожен… я жалок.

– Это не ново для меня, – невозмутимо отвечала Эльяшева. – Но когда палач уже намылил петлю, вы просите украсить вашу виселицу голубым бантиком… Зачем? Насущное всегда останется насущным. Как вода. Как хлеб. Я предлагаю вам. И хлеб. И воду. Возьмите их, как человек от человека… забудем разницу полов!

– Вода? Хлеб? – дико захохотал Вознесенский. – О-о, как вы напомнили мне… Я уже сидел на воде и хлебе… в тюрьме!

– А без меня вы погибнете. Разве не так?

– Я ненавижу богачей, – вдруг с небывалой яростью заговорил Вознесенский, и слова его падали к ногам женщины, как тяжелые грубые камни. – Я ненавижу их смолоду… всю жизнь!

– Это потому, – невозмутимо отвечала она, – что вы никогда не были богатым. И никогда уже не будете!

Тут она взяла его за руку, как ребенка, и он, покорно подчинясь, был выведен ею из кабака. Они вышли на середину базарной площади. Холодное небо медленно меркло над ними – в самых последних лучах умирающего дня.

– Один только вопрос… – произнесла она, неожиданно заплакав.

– Тысячу!

– Нет, только один… Скажи: почему ты разлюбил меня?

– Вас я не разлюбил. Я вас люблю…

– Тогда пойдем со мною. Брось все. Ты сделаешь счастливой меня, а я дам счастье тебе.

– Это слишком просто для меня! Я понимаю: счастье возможно только на избитых путях… Я понимаю. Но не больше того!

– Чего ты жаждешь, безумец? – печально спросила она.

– Любви! – ответил он.

– Так возьми ее… Но со мною вместе!

– Нет, мне нужна любовь всего человечества. Знаю, что я ее не получу, и… Екатерина Ивановна, – произнес он душевно и мягко, – не мешайте мне погибать сообразно моим наклонностям.

Он низко поклонился ей. И пошел обратно в кабак. Она крикнула ему в спину, как нож всадила:

– Мир не вздрогнет, когда вас не станет!

Он обернулся – величаво, как Нерон на площади Рима. Жест руки его, посланный к небу, был непередаваем – так великие трагики прощаются с публикой, покидая сцену.

– Мир – во мне самом! – провозгласил он торжественно.

Дверь кабака раскрылась, принимая его с любовью, и закрылась за ним со скрипом. Эльяшева в волнении тянула и тянула на руку перчатку, уже давно натянутую до предела.

– Черт с тобой, чуди и дальше… – сказала она. – Если б мне было шестнадцать, я бы еще убивалась. Но мне уже тридцать два, и надо подумать, как жить дальше…

Вернулась в контору и там снова увидела Стесняева.

– Покупай же ты, шут гороховый. Чем скорее, тем лучше…

Утром ее разбудил звон бубенцов. Мимо пронеслась тройка, в которой сидели два жандарма. Между ними, сгорбясь, поместился уездный секретарь. Возле ног его лежал жалкий скарб в свертке.

Увидев в окне Эльяшеву, Вознесенский весь вскинулся, но четыре руки тут же заставили его снова опуститься.

И он больше ни разу не обернулся. Долго еще звенели, почти ликующие, бубенцы. Потом и они затихли за лесом.

– Еду, – сказала себе Эльяшева. – Еду… в Петербург!

………………………………………………………………………………………

– А вам – в Тобольск, – сообщили Вознесенскому в губернском жандармском управлении.

Ему зачитали решение о ссылке. Он выслушал спокойно.

– Вопросы, господин Вознесенский, у вас имеются?

– Как можно жить, не имея вопросов? Конечно, имеются.

– Пожалуйста.

– А на каком языке осмеливаются разговаривать обыватели богоспасаемого града Тобольского?

Жандарм с удивлением пожал плечами, крутанул аксельбант:

– Естественно, говорят на великороссийском языке.